– Не принято... Ну, здесь ты наверстаешь. Здесь ты научишься.

– Так точно, господин капо, - усмехнулся Назаров.

Василий явственно различил усмешку в его голосе.

– И чем больше будешь пить, тем крепче: плеть в руке станешь держать... Пока стесняешься ею пользоваться.

– Так точно...

– Научишься. Это уж закон. А не научишься - отберем...

Переговариваясь так, они скрылись в загородке старосты, захлопнули за собой дощатую дверь.

Говорили они, особенно Айзель, перемешивая русские и немецкие слова, и Василию с Губаревым все было понятно.

– К-капита-ан!
– сквозь зубы выдавил Губарев.
– А говорил: "Из-за вас же решил унизительную должность принять". Покажет он еще нам...

Василий на это никак не отозвался.

Скользкая деревянная стена, лицом к которой лежал Кружилин, пахла плесенью, запах этот давно, кажется всю жизнь, сопровождал Василия, он к нему притерпелся, но сейчас от него мутило, голову распирало изнутри чем-то острым. Да, капитан, думал он. Его капитан, которого он на плечах нес из-под Перемыш-ля, которого выходил еще там, в польском городке Жешуве. Там, в тесной камере номер одиннадцать, их продержали что-то около двух недель. Эти две недели Василий исполнял обязанности старосты камеры, которые заключались лишь в том, что он составил списки узников да следил за честным распределением пищи. Плеть, которую вручил ему унтерштурмфюрер Карл Грюндель, валялась в углу.

За это время капитан Назаров немного оправился, стал вставать и передвигаться с палкой по камере. На правах старосты Василий попросил у Грюнделя разрешения пользоваться Назарову каким-либо костылем, и эсэсовец, находясь в хорошем настроении, сказал:

– О-о, пожалуйста! Я прикажу, чтобы принесли... Приятно даже, что у нас есть офицер Красной Армии с костылем. Это прекрасно. Скоро мы всем переломаем ноги. Немецкая армия успешно продвигается в глубь России, мы покорили уже обширные территории. Пожалуйста...

К сожалению, это было правдой. В камеру поступали новые пленные, рассказывали, что знали, о ходе военных действий. Один лейтенант с простреленной грудью, которого втолкнули на другой день после посещения камеры Грюнделем, обвел всех лихорадочным взглядом, сорвал с головы фуражку, швырнул ее об пол, закричал: "Ничего, братва! Перемышль опять давно наш!" В камере все вскочили, загалдели... Пленный рассказал, что на другой же день после нападения фашистов Перемышль отбили. "И в другие города не пустили немчуру, это же ясно!" Три или четыре дня в камере царило оживление, но где-то в начале июля другой полуживой лейтенант, командир дота, умирая на руках Паровозникова, сообщил, что 29 июня немцы снова взяли Перемышль, 30 июня наши оставили Львов и Броды...

– Львов?! Врешь ты!
– воскликнул Василий.

– Тетка на базаре врет!
– усмехнулся умирающий лейтенант.
– А я... Наш дот был севернее Перемышля, на берегу Сана. Нас они только вчера... сволочи... Обложили дот взрывчаткой и рванули. Иначе мы бы умерли там, а не сдались.

Лейтенант этот скончался, с ненавистью глядя куда-то в пространство.

Разрешая Назарову пользоваться костылем, Грюндель заметил лежащую в углу плеть, кивнул на нее:

– Пользовались?

– Да... что же? Они и так слушаются.

Грюндель нахмурился, о чем-то подумал. И сказал жестко:

– Ну, я посмотрю... Посмотрю, как послушается этот капитан вас.
– И немец кивнул на Назарова.
– Первый раз он будет чистить вам сапоги, господин староста, лично при мне. Выздоравливайте, капитан.

Но больше Грюндель, этот эсэсовец с безукоризненным русским выговором, в камере не появлялся. Вместо него явился однажды грузный человек в маленьких очках, черной форме и широченной повязкой на рукаве, где была изображена большая свастика.

– Кто это составлял?
– негромко спросил он через переводчика и затряс какими-то листками. Василий сразу узнал свои списки.

– Я, господин...

– А кто вы?

– Я... Мне приказали... Я назначен старостой камеры.

– А что значит эти буквы после фамилии и воинских званий заключенных? Вот: "б. п., б. п."

– Это значит - беспартийный.

Так посоветовал сделать Паровозников. Да и сам Василий ясно помнил кровавые события в лагере под Перемышлем, когда Грюндель потребовал в первую очередь выйти из строя "комиссарам и коммунистам".

– Превосходно, - протянул человек с повязкой, снял перчатки и несколько раз хлестанул ими Василия по лицу. Удары были не больные, вроде бы шутейные. Лишь стекла его маленьких очков зловеще блеснули.

На другой день из камеры куда-то увели группу командиров. Пригнали их обратно через несколько часов, избитых, окровавленных. Герки Кузнецова среди них не было.

– Он... он плюнул этому гестаповцу в лицо. Ему тут же размозжили прикладом голову, - сообщил некоторое время спустя майор Паровозников. И, помолчав, добавил: - Этого делать не следует, если тебя вызовут.