– Там, в Жешуве, конопатый эсэсовец обещал не всех, - с горечью усмехнулся Василий.
– Помните?

– Правильно. А остальных превратить в рабов. Я помню. Причем в рабов бессловесных и покорных. Они рассчитывают остальных стерилизовать, чтобы не было потомства. Потушить мозг, чтобы и проблеска сознания не возникало...

– И это... такое возможно?!
– едва пошевелил губами Василий.

– Если ты имеешь в виду медицинскую сторону - возможно. Я врач, я это знаю. Они делают давно различные чудовищные опыты над людьми. И здесь, в Бу-хенвальде, и в других лагерях.

– Я имею другое...
– Горло Василия перехватывала судорога.

– Нет, Вася. Чудовищным этим планам сбыться не суждено. Они прольют море крови и уничтожат миллионы людей. Не только русских. Но с разумом человеческим им не справиться, не одолеть его. Жизнь им не остановить. Живое вечно стремится к жизни. В борьбе с ней они погибнут сами. И только бесконечное проклятье будет витать над их тенями. А жертвы их приобретут вечное бессмертие.

Паровозников говорил это, сидя теперь, рассматривая свои длинные, сильные пальцы.

– Вот Губарев Валентин, скажем, - продолжал Никита Гаврилович тем же ровным и спокойным голосом.
– Физически они его уничтожили. А духовно? Ведь он с самого начала отчетливо сознавал, что, отправляя тебя вот сюда, к нам, обрекает себя на смерть.

– Он это... знал?!
– прошептал Василий.

– Конечно. Не за Назарова же браться Айзелю после твоего исчезновения... Знал. Но пошел на это. И ты, если останешься жив, не забывай этого никогда...

Василий, потрясенный, молчал.

– Он это знал, - повторил Паровозников.
– Но им никогда не понять, почему он пошел на это, что его заставило на такое решиться. Им не понять природу нашей психики и характера, не понять нашу духовную природу. Вот почему их людоедские планы обречены на провал, а сами они все мертвецы. Живые пока мертвецы.

Никита Гаврилович умолк и молчал довольно долго, сидел недвижимо. Затем вздохнул, откинулся устало на спинку стула.

– Ладно, Василий, довольно об этом... Подумаем, что дальше нам делать.

– А дальше что?
– ответил Кружилин невесело.
– Они прольют море крови, уничтожат миллионы людей. Я вот, как и Валька Губарев, буду в числе этих миллионов. Назаров - не будет.

– Возможно, и так, - чуть прихмурился Паровозников, будто недовольный унылым голосом Кружилина.
– Если возвратишься в каменоломню, Назаров, как я понимаю, попытается от тебя побыстрее избавиться. Твое присутствие рядом будет ему с каждым днем невыносимее.

– Пока он даже... даже послабления кой-какие мне и Вальке делал.

– Да, это пока, - вполголоса повторил Паровозников.
– Пока это он просто от неловкости... Да что я говорю о Назарове? Айзель тебя из списка своей команды исключил, конечно. "При попытке к бегству", "При попытке покушения" здесь много различных формулировок. Вернешься - он это все организует задним числом...
– Голос Паровозникова окреп.
– Значит, так, Василий. И слушай меня не перебивая. Я мог бы выписать тебя отсюда под другим номером, вместо любого умершего у нас заключенного, и направить с помощью друзей в какую-нибудь другую команду. Но в лагере находиться тебе опасно. Это смертельно. Если случайно увидит и опознает тот же Айзель? Или Хинкельман? Значит, есть только единственный выход - отправить тебя с транспортом в какую-либо внешнюю команду Бухенвальда. Их вокруг Веймара сотни полторы. Подкормлю вот тебя еще немного тут, попрошу кое-кого подобрать более или менее спокойную команду. Хотя, конечно, везде... Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Неужели... Неужели это возможно?
– спросил Василий вместо ответа, стараясь сдержать опять проступающие слезы.
– Чтобы отсюда, из этого ада, хоть куда...

– Видишь ли, Вася, если делать дела спокойно, без эмоций, то кое-что иногда нам удается, - негромко ответил Никита Гаврилович Паровозников.

* * * *

Смерть валила людей на фронте каждый день и ночь, каждый час, минуту и секунду. Она валила их без разбору - пожилых и молодых, солдат и командиров, мужчин и женщин, взмахивала косой широко и безжалостно, и это было понятно война.

Умирали люди и в тылу. Кто в свой положенный срок, отшагав по земле его полностью. А кто и без срока, в силу болезней и недугов, которые, может, и не пришли бы столь рано, не будь этой или прошлых войн, будь бы жизнь на земле вообще поспокойней, поуютней, поласковей, или в силу других обстоятельств, вызванных той же войной, тем же суровым временем. И это тоже было понятно.

Понятно, но от этого не было легче. В любом месте, в любое время смерть есть смерть. Это порог, за которым уже ничего нет, - там бесконечная пустота и вечный мрак.