Легонький доносится мотив.

Оседают снежные сугробы,

Человечью тяжесть ощутив.

Вот и все... И мир загробный тесен...

Там уже не плачут,

Не кричат...

Пули,

Как напев тирольских песен,

До сих пор

В ушах моих звучат.

До сих пор черны мои деревья.

И хотя прошло немало лет,

Нет моих ровесников в деревне,

Нет ровесниц.

И деревни нет.

Я стою один над снежным полем,

Уцелевший чудом в том огне.

Я давно неизлечимо болен

Памятью

О проклятой войне...

Время, время!

Как летишь ты быстро,

Словно ливень е вечной высоты.

В Мюнхене

Иль в Гамбурге

Нацисты

Носят, как при Гитлере, кресты.

Говорят о будущих сраженьях

И давно не прячут от людей

На крестах - пожаров отраженья,

Кровь невинных женщин и детей.

Для убийц все так же

Солнце светит,

Так же речка в тростниках шуршит.

У детей убийц

Родятся дети...

...Ну, а детям мир принадлежит.

Мир - с его тропинками лесными,

С тишиной и песней соловья,

С облаками белыми сквозными,

С синью незабудок у ручья.

Им принадлежат огни заката

С ветерком, что мирно прошуршал...

...Так моим ровесникам когда-то

Этот светлый мир принадлежал!

Им принадлежали

Океаны

Луговых и перелесных трав...

Спят они в могилах безымянных,

Мир цветов и радуг не познав.

Сколько их,

Убитых по программе

Ненависти к Родине моей,

Девочек,

Не ставших матерями,

Не родивших миру сыновей.

Пепелища поросли лесами...

Под Смоленском, Псковом и Орлом

Мальчики,

Не ставшие отцами,

Четверть века спят могильным сном.

Их могилы не всегда укажут,

Потому-то сердцу тяжело.

Никакая перепись не скажет,

Сколько русских нынче быть могло!

Лишь глаза закрою

В русском поле

Под Смоленском, Псковом и Орлом

Факелы отчаянья и боли

Обдадут сжигающим теплом.

Тает снег в печальном редколесье.

И хотя леса мои молчат,

Пули, как напев тирольских песен,

До сих пор в моих ушах звучат.

Пока Дмитрий это читал, стояла мертвая тишина, всхлипнула лишь один раз Лена, а следом за ней Кирьян - безногий, совсем поседевший, как и Кружилин, старик. И когда Дмитрий замолчал, стояла все та же тишина, все так же всхлипывали Кирьян и Лена, а вслух сказать никто ничего не решался.

Жена Андрея во все глаза смотрела на Дмитрия, будто никогда раньше его не видела. Зубов сидел, опустив голову, Кружилин глядел куда-то в окно...

И в продолжавшейся тишине, чтобы уничтожить ее, Дмитрий голосом чуть торжественным, но больше веселым заговорил нараспев:

В моей крови

Гудит набат веков,

Набат побед и горьких потрясений!

И знаю я - до смерти далеко

И вновь зову веселье в час весенний...

Бывает так, что белый свет не мил.

Но вот

В полях последний снег растаял.

И я окно распахиваю в мир

И календарь весны моей листаю.

В тот календарь,

Что весь пропах листвой,

Характер вписан строчкой голубою.

В характере моем

И озорство,

И выдержка солдата перед боем...

Я слышу

Соловьи росу клюют.

И солнце поднимается все выше...

Дмитрий оборвал чтение на этих словах "все выше", стал наливать из бутылки.

– Ну, дальше?!
– перестав всхлипывать, спросила дочка Наташи и Семена.

– А дальше я, Леночка, еще не написал.

– Как не написал?!
– Она шагнула к нему, своему дяде, положила руки на плечи, заглянула в глаза.
– Ты что это говоришь? Ты какое имеешь право не написать дальше?

И только теперь за столом зашевелились, заговорили.

– Ты когда, когда их допишешь, эти стихи?

– Не знаю, Лена.
– Он осторожно снял ее руки со своих плеч.
– Я это стихотворение пишу всю жизнь. И оно никак не дописывается.

– Ты...
– Девушка зачем-то поглядела на свою мать, на бабушку.
– Ты его пишешь для нее, для Галины из Винницы?