Демьянов поглядел на Алейникова. Кошкин тоже скосил свои пронзительно черные глаза, скользнул ими равнодушно по его фигуре и опять стал глядеть в лицо подполковника. "Не узнал", - с облегчением почему-то подумал Яков, ясно понимая, что через какую-то минуту он сам подойдет к нему, поздоровается и все разъяснится. А какие первые слова скажет Кошкин, узнав наконец его, Алейникова? Что будет у него в голосе, в глазах? Удивление? Брезгливость? Презрение?

– Ну, и... сколько вас в роте?
– спросил Демьянов как-то негромко, вкрадчиво.
– Какова численность?

– Одна тысяча девяносто два бойца, не считая постоянного состава, отчеканил Кошкин.

– Сколько?!
– Демьянов даже отступил на пару шагов.

– Одна тысяча девяносто два бойца, не считая...

"А за что нас, Яков Николаевич?"- гудел в ушах Алейникова этот же голос, который докладывал подполковнику о численности штрафной роты. Тогда только этот голос был глуше, он был усталый и от усталости, видимо, равнодушен, хотя печальные, обреченные ноты прорывались в нем сами собой. Тогда он, Яков Алейников, зимней и лунной ночью тридцать восьмого арестовал вот этого человека и председателя Шантарского райпотребсоюза Засухина одним заходом. Ясно, будто это было вчера, Яков припомнил, как он стучался в двери сперва одного, потом другого, как из домов обоих доносился женский и детский плач, когда он их уводил... Потом этот вот капитан с колючими короткими усами, почти полностью поседевшими, тогда безусый, в сапогах, тужурке и старенькой меховой шапке, наблюдал, как дежурный камеры предварительного заключения расписывается в книге в приеме заключенных, и тут-то он негромко и спросил:"А за что нас, Яков Николаевич?"

Алейников, по-прежнему сидя на врытой в землю скамейке, поставил локти на колени, ладонями закрыл щеки и уши. Ладони были горячими, он услышал, как в пальцах толчками бьется кровь. А может, не в пальцах, а в висках...

– Что значит не считая постоянного состава?
– будто издалека донесся голос Демьянова.

– Постоянный состав, товарищ подполковник, - это офицеры и сержанты роты. Мы с Лыковым, командиры взводов, помпохоз, старшина роты, медицинский персонал... Всего человек около тридцати, - ровно докладывал Кошкин, опять же нисколько не удивляясь вопросу подполковника. Голос командира роты то отчетливо доходил до Алейникова, то пропадал куда-то, проваливался.
– А остальные - переменный, значит, штрафники, заключенные. У нас дело ведь такое: кровью смоет человек преступление - снимаем судимость, отправляем в обычные войска. А в роту поступают новые. Потому и переменный называется.

– Понятно, - сказал Демьянов.
– Спасибо, капитан, за разъяснение. Извините уж.

– Это все обыкновенно, товарищ подполковник. Нам постоянно приходится объяснять...

Яков Алейников, чувствуя, как в груди разливается что-то неприятное и холодное, поднялся рывком и шагнул к капитану и подполковнику. Те одновременно повернулись навстречу.

– Здравствуй, Данила... э-э...

– Иванович отчество мое, Яков Николаевич, - так же неторопливо, как рассказывал о составе и численности штрафной роты, проговорил Кошкин. Здравия желаю, товарищ майор.

– Ты... узнал меня?

– Так точно, Яков Николаевич. Еще из машины, когда подъезжали. Глаз у меня зоркий. Рубец-то на щеке у тебя памятный.

Демьянов с изумлением переводил глаза с одного на другого.

– Вы знакомы, выходит?

– Земляк это мой, - промолвил Алейников.

– Как? Еще один?!

– Что поделаешь! Земля, видать, тесновата стала. Значит, рубец? И тоже... по ночам я тебе снился, выходит?

– Никак нет, Яков Николаевич. Думать о тебе частенько думал. А чтоб сниться - нет. Нервы, должно, у меня крепкие.

Подполковник Демьянов слушал этот разговор и ничего не понимал.

* * * *

Спустя час капитан Кошкин, сильно размахивая тяжелыми, как гири, кулаками, нагнув голову, по-журавлиному шагал вдоль улицы деревеньки Малые Балыки, когда-то уютной, видимо утопающей в тополиных зарослях, а сейчас почти начисто стертой с лица земли огненным валом войны. Ступал он тяжело, из-под хромовых, порядком разбитых сапог тугими фонтанчиками брызгала пыль; Кошкин, кажется, с любопытством глядел на стреляющие из-под ног пыльные струйки и негромко рассказывал:

– До самой войны, Яков Николаевич, я сидел... Вместе мы с Засухиным были в лагере строгого режима. Помнишь Василия Степановича-то?

Кошкин поднял голову, глянул на Алейникова. Тот, наоборот, опустил свою.

– Ты прости, Алейников... Ты попросил рассказать, я и говорю.

– Ничего... Ты не жалей меня.

– Да мне что тебя жалеть?
– усмехнулся Кошкин.
– Ну вот... Лагерь большой был, на севере, в самой почти тундре. Скучать было некогда. Там, в тундре этой, и остался навсегда Засухин Василий Степанович... Воробьев, стой! закричал вдруг Кошкин вслед обогнавшему их грузовику, замахал руками.

Машина остановилась, из кузова, заваленного какими-то мешками и тюками, выпрыгнул коротконогий старшина, подбежал, приложил руку к пилотке.

– Ты что, сам за "делами" заключенных, что ли, ездил?
– Кошкин кивнул на грузовик. И, повернувшись к Алейникову, пояснил: - Это старшина нашей роты.

– Никак нет, товарищ капитан. Я попутно - проверить, не осталось ли какого имущества в эшелоне по разгильдяйству и недогляду. Ничего вроде...

По улице, меж развалин домов, обгоревших деревьев, сновали обыкновенные по виду бойцы - в гимнастерках, в пилотках, в кирзовых сапогах, занимаясь устройством на новом месте. Но они же были и заключенными. После боя, в который штрафной роте предстояло вступить завтра на рассвете, сюда приедет весь состав военного трибунала армии, будет на месте освобождать отличившихся. Таковым в первую очередь считается каждый получивший в бою хоть какое-то ранение. На них напишут боевые характеристики, заполнят справки об освобождении и кого отправят по санротам и госпиталям на излечение, других, с пустяковыми царапинами, откомандируют в различные армейские части. "Дела" погибших в бою будут отложены отдельно, запакованы, опечатаны, снабжены соответствующей документацией и отправлены в армейский трибунал... Мешки и тюки, в которые запакованы сейчас "дела" всего списочного переменного состава роты, сильно похудеют, а может, и вообще станут пустыми. Но это ненадолго, через несколько дней в роту прибудет пополнение.