Наверное, у Марлен Дитрих и Греты Гарбо были какие-то другие дефекты. Только так я могу объяснить тот факт, что актрисой я все-таки не стала. Но то, что мои родители рано радовались, когда думали, что таким простым способом избавились от всех проблем, стало ясно, когда мне исполнилось четырнадцать. Удалив ненужный кусочек плоти, они не сделали меня похожей на остальных — хотя все, что от него осталось, это маленький белый шрам.

Моим первым любовником стал учитель физики в нашей школе. В четырнадцать лет он лишил меня девственности, которая меня давно уже угнетала, однако в силу возраста через какое-то время был ни на что уже не способен. Но все равно не отпускал, желая только целовать и гладить, нежно облизывал старческим сухим языком розовые гладкие ляжки своей юной пассии, спускаясь все ниже. И, заметив этот шрамик, приподнял всклокоченную голову, шевеля побелевшими губами — я не расслышала, но поняла, о чем он. «Напоролась на ножницы. В детстве», — ответила, точно зная, что теперь у него есть повод как следует меня пожалеть. Единственным известным ему способом.

Потом я ушла из школы. Просто потому, что после очередного нашего свидания Сергею Ивановичу стало плохо с сердцем. Я испугалась жутко, думая, что он вот-вот отдаст Богу душу. Я даже представила, что врачи обнаружат голого старика с выпученными глазами и фиолетовыми губами в кресле. В руке он будет сжимать детские трусики с рисунком — три пальмы и тигренок под ними. Жена Сергея Ивановича, конечно, знала, чем он занимается с ученицами, со мной в частности, — но не догадывалась, каким образом. Для нее это стало бы не самым приятным откровением.

В итоге все обошлось, но страх меня не оставлял, и я знала, что если я останусь в этой школе, то любитель чувственных наслаждений все равно не отстанет и рано или поздно нечто подобное произойдет.

Училась я всегда посредственно — виной тому вопреки уверениям врачей было не раннее половое созревание, а отсутствие хороших преподавателей. Сама же я занималась другой наукой — в которой предметы и учителя были интереснее. Практические занятия всегда воспринимались мной лучше, чем теория, а экзамены доставляли гораздо большее удовольствие, чем школьные. Моих партнеров — которые были чаще всего не моложе тридцати лет — можно было бы обвинить в предвзятости. Но оценки они никогда не завышали — просто я была очень способной и схватывала все на лету. Не могу сказать, что мужчины не давали мне прохода, но их было немало. Тех же, у кого я могла учиться, — единицы.

В другой школе было совсем тоскливо — физику там вела женщина. И лесбиянкой она тоже не была — поэтому в году едва не поставила мне двойку. Помогли только мамины просьбы и несколько флаконов французских духов. Это было даже дешевле, чем та цена, которую я заплатила Сергею Ивановичу. Зато, освобожденная теперь от забот, я научилась пользоваться косметикой и красиво вилять попкой, красить ногти и прикрывать глаза так, что мужчинам сразу становилось жарко.

Я вовсе не была плохой, и нельзя сказать, что отдавалась всем подряд. Я говорила себе, что раз я нравлюсь многим, то мне проще выбрать самых лучших, а не довольствоваться первыми попавшимися, отвесившими неловкий комплимент. Самыми лучшими были разные — в одном мне нравилось то, как он одет, в другом — как он говорит, третий казался очень талантливым. На маленькой частной киностудии, куда меня устроили работать после окончания школы — полагая, что в институт я все равно не поступлю, — талантливых, хорошо одетых и умеющих излагать четко свои мысли было предостаточно. Но один из таких был еще и очень известен в кинематографических кругах — он-то и занял достойное место в моих мыслях, а вскоре и в моей постели.

Для моих родителей это было избавлением. Выдав меня замуж — через месяц после начала романа, — они могли спокойно думать о том, когда сажать морковку, а когда пионы, и выбросить из головы свою непутевую дочь, испортившую им восемнадцать лет жизни. Они знали, что теперь ответственность за меня несет муж, сорокалетний сценарист — человек, достойный во всех отношениях.

Естественно, им и в голову не могло прийти, что мужчина, доживший до такого возраста и ни разу не женатый, был просто-напросто геем — ну, бисексуалом, если хотите. Свадьба с молодой красивой девушкой избавляла его от многочисленных слухов, бродивших вокруг и огибающих благополучно меня. Словам можно было не верить, а вот глазам стоило — а я не раз и не два оказывалась свидетельницей его развлечений, а иногда и участницей. Это могло бы нанести мне психологическую травму — но я всегда относилась к жизни легко, поэтому не боялась ее изменить.

Развелись мы еще через месяц — и не потому, что в сексе с мужчинами он иногда бывал пассивен. И не потому, что он любил смотреть, как кто-то берет сзади его молодую жену, привязав ее руки к спинке широкой белой кровати. А потому, что фильм, поставленный по его сценарию, который я посмотрела как-то, убедил меня в том, что он абсолютная бездарность. Дешевка, набитая понтами и претензией, как плюшевый мишка нестерильной ватой.

Я вновь вернулась на студию. Монтажером меня уже не взяли — место занял кто-то более профессиональный, — а меня посадили секретаршей. И мой мир сузился до поверхности стола, заваленного бумагами, засыпанного пеплом, заставленного кофейными чашками, засиженного мухами. Единственное, что утешало, — это то, что свободу, полученную после свадьбы, отобрать у меня никто не мог. Я ушла от родителей, сняла небольшую квартирку на Открытом шоссе и вечерами думала о том, как когда-нибудь мне в дверь позвонит мужчина — просто по ошибке, перепутав дом или этаж. Я открою ему, и на мне будет тонкий черный халат, точно повторяющий все изгибы и выпуклости недетского совсем тела, а под мышкой — черная кошка. Такая же гибкая, чувственная и порочная на вид.

Кошка была хозяйская — я каждый вечер кормила ее мороженой навагой, а в дверь все никто не звонил. Так прошел месяц, потом еще один — и еще. Другие проходили сквозь мое тело, не задерживаясь в памяти, а место, отведенное для Него, по-прежнему пустовало.

Я начала уже думать, что его просто не существует — этого мужчины. Невысокого, широкоплечего, с тронутыми сединой волосами. Ему нельзя было бы дать больше тридцати, но глаза — проницательные, холодные, равнодушные и усталые, — а еще эта седина, свидетельствовали, что он по крайней мере на десяток лет старше. Дорогие ботинки — блеск и истинную стоимость которых скрывала бы изысканно-небрежная пыль. Клубный пиджак с красной подкладкой — расстегнутый настолько, чтобы нельзя было заметить бирку. Усы — не очень густые, элегантные, аккуратно подстриженные и причесанные. Галстук с нарочито небрежным узлом. Только не знаю, какого цвета…

Он появился тогда, когда я совсем этого не ожидала. Просто вошел в студию и сел, оглядываясь чуть брезгливо, — грязь, дым и вонь всегда сопутствуют истинному творчеству. Закинул ногу на ногу и взглянул в мою сторону — безэмоционально и пусто, словно не предполагая, что в этом месте может быть что-то интересное.

Я улыбнулась ему — и он сдержанно кивнул в ответ. Я чувствовала его запах — несмотря на то что он сидел довольно далеко. Запах дорогой туалетной воды, запах чего-то необъяснимого, но очень важного для меня. Запах достатка, удовлетворения, гармонии, устроенности, успеха и спокойствия. По этому запаху я могла бы сделать только один вывод — я такому мужчине не нужна.