– Хуяк – колхоз «Маяк»! – ткнулось мне в ухо хрипатое, испитое рыло с погасшим сизым окурком в пасти. И тут же – короткий, смачный удар копытом под дых достал моё нутро. Скрючило пополам, как готового блевать опарыша. Из прокушенной верхней губы плеснул на подбородок красный рассол.

Рассёк, скотина…

– Ты чё, интеллигент?! Мишу Квадрата не уважаешь?!

– Ну… такое…

– А может, ты нерусский? Может ты – еврейская рожа, а? Чё молчишь, мля, оглоед? Ты как, за красных или белых? За Ленина или Сталина? За голубых или зелёных? Чёт или нечет? Альфа али вендетта? За Брюса Ли или Шварценеггера?

– За тех, кому всё по хер…

Хлёсткий хук слева накрыл, как шаровая молния. Внутри уха с гитарным взвизгом оборвалась барабанная перепонка. Вторая группа инвалидности обеспечена. Остаток жизни – пашем на аптеку.

– А это саечка за испуг, ёпть! – коротко хохотнул возвышающийся надо мной хряк. – Ща из тебя девочку делать будем. Шоб не зазнавался, пидар.

– Говна тебе на палке… мудила…

Когда его кирзач превратил мою промежность в сплошное месиво из мёртвых сперматозоидов, разодранных хрящей и ссаки, я принял это как должное. Нос и ослепшие на секунду глаза зарылись в жидкий, духарящий говнищем пол. Зубная окрошка проскочила миниатюрными стёклами (ловко насаженными на нитку) по пищеводу. Свиноматка в будёновке зашлась трясучим смехом. Её – с коричневой коркой, весь в сальных трещинах – живот запрыгал, как каучуковый мяч, обнажая расщепленный надвое сырой половой орган.

– Выдрючи его, Колюся, по-нашему! По-россиянски! – давясь от смеха, прохрюкала животина.

– Эх, Лена-Лена – манда по колено! – весело, с огоньком, приговаривал он, пока устанавливал меня в надлежащую позицию и набрасывал мне на плечи телогрейку. Говорят, бывалые зэки всегда так – с телогрейкой. Человек в телогрейке. Безымянный пидрила-зэка. А ты говоришь, Квадрата не уважаю…

– Пердак мы тебе раздраконим на британский флаг. Да-а-а! Да ты не тушуйся, братуха, в первый раз всегда хреново, а потом в охотку будя, ёпть. Педрила-гамадрила интеллигентская…

Он вошёл. Я заплакал. На миг показалось, что его залупа ударилась мне в нёбо. Врёшь ты всё, подлюга!!! К такому не привыкают!!! Я почувствовал, как в анальном отверстии растут и матереют геморроидальные шишки. Из прорванной напрочь центральной аорты захлестала крепким фонтаном кровь. Омерзительный коленвал величиной со слоновью ногу заходил у меня в кишках. «Петухи летят над нашей зо-о-о-о-о-оной. Петухам нигде преграды не-е-е-е-ет…»

На работу я проспал. Проснулся глубокой ночью, когда на другом берегу реки уже вовсю мельтешили гостиничные проститутки, а фасад отеля утопал в плюще цветного неона. С добрым утрецем вас, Тим Батькович! Голова трещала. Пьяный морок и душевный трэш постепенно сходили на нет. Но я чувствовал, что пока я обитаю в РФ, он всегда будет где-то рядом.

В районе задницы.

Февральский утопленник / 1995

Говоря им: мужи! я вижу, что плавание будет

с затруднениями и с большим вредом не только

для груза и корабля, но и для нашей жизни.

Деяния святых апостолов: глава 27, стих 10

Водка была польского производства. В жестяных банках объёмом 0,33 с диким русским названием «Troyka» и лихим рисунком в виде несущейся прямо на зрителя лошадиной упряжки. Вкус препаршивейший. После первого глотка откуда-то из глубин мозга стартовала мысль, что сидишь на школьном уроке химии и выполняешь лабораторную работу. Но другой тогда не возили. На дворе стоял 1995-й. Самый разгар ельцинско-гайдаровских экономических псевдореформ…

Мы купили две банки по ПЯТЬ ТЫСЯЧ рублей за штуку и, разложив на коленках предварительно искромсанный лимон, уселись на веранде детского садика. Время шло к ночи и, забежавшие наскоро, после работной жути, родители волокли к воротам выхода, закутанных в зимнее одеяние, маленьких тугосерь.

Падал квелый, не объятый силой тяготения, пушистый снег. Редкие снежинки его юркали в прорези алюминиевых банок, смешивались с заграничным суррогатом и, растаяв там, походя спасали наши юные печёнки от преждевременного цирроза.

Мы – это Бабай и я. С Бабаем я познакомился, когда лежал в больнице с непонятно откуда взявшимся у меня, двенадцатилетнего пацана, лимфаденитом. Лимфоузлы на моей шее разом, чуть не за один вечер, распухли и стали размером с «киндер-сюрприз». Почти такие же, огромные, явились и в паху. Врачи заподозрили во мне сифилис. Но реакция Вассермана – слава братишке Эроту! – оказалась минусовой…

Бабай произвёл на наш, тесно спаянный ежедневным чемпионатом по игре в «Монополию» и пересудами о сиськах медсестёр больничный агломерат болезных, эффект набега отряда команчей на форт Дикого Запада. Мало того, что его упрятали в изолированный бокс, как какую-нибудь роженицу на сохранении, так у него и одно плечо было от рождения выше. А патлы он, вообще, носил собранными в неформальный пучок: как Стивен Сигал из боевиков о брутальном полицейском Нико. На фильмы с его участием мы, пацаны поколения Перестройки, ходили смотреть в единственном в городе видеосалоне, который разместился в актовом зале при местном ПТУ. В этом же ПТУ я буду учиться с 1992 по 1995 год на слесаря реакторно-турбинного оборудования после того, как меня не переведут в десятый класс родной школы за «выдающуюся» успеваемость.

Цена просмотра закордонных берегов Нью-Йорка, Майами и Лос-Анджелеса, где разворачивались события боевиков, равнялась одному советскому рублю. Охряное месиво краски из серпа, кузнечного молота и колосьев пшеницы по периметру банкноты равнялись половине дня работы наших родителей. Но мы запросто меняли его на заграничные видеосказки. Прокуренный, аки «газовый кондоминиум Дахау», вертеп видеосалона держали местные азерботы. Камера-обскура, где одним глазком можно было узреть шик «другой планеты», обеспечивал нацменам безбедную жизнь. Другая работа (на Атомной станции или же связанной с ней стройке) была под негласным запретом городской мэрии и руководства АЭС: «кавказцев на станцию не пущать». Опасались, что «черныши» пустят реакторы с молотка. Или устроят аварию типа Чернобыльской…