В квартиру к себе нас Танька не пустила. Стеснялась перед родителями, что ли, за бабаевское вздёрнутое плечо или мой драный пуховик? Хрен баб поймёшь. Вроде уже полгода бродим с этими жабами по лесам да по долам; и ликёр «амаретто» по чердакам пьём, печенюшками закусываем; и по подъездам песни поём под гитарку, а пока что ни меня, ни Бабая эта краля домой не пригласила. Ленка с Чайником, так те попроще. Да и у Таньки родители тоже не китайские мандарины. Старшая сестра так вообще страхолюдина: морда прыщавая, «клерасила» просит. Откуда она только взялась эта Принчипесса-на-Горошине в их простецкой семье работяг?!

Одним словом, стоим себе с ней на лестничной площадке, общаемся культурненько (половой органики вокруг да около), как вдруг, ни с того ни с сего, до нас с нижних этажей доносится нечеловечий вой. С резкими перепадами из верхнего – инфразвукового – регистра в нижний – дабовый. Словно какой-то невиданный зверь из романа-фэнтези угодил лапой в капкан и сам себе от отчаянья решил перегрызть её, генетически модифицированную. Кровью и слюной в страхе захлёбываясь… повоет – погрызёт, повоет – погрызёт…

Сила вопля всё нарастала, и вслед за ним на арене явилась растрёпанная бабенция лет 20-ти. В одном хлипком халатике на голое тело. Впрочем, нам было уже не до подростковой эротики. Девка эта голосит, из стороны в сторону её кидает, колотит, точно пьянь с утреннего похмела. И движется прямо на меня. Я, застремавшись, отступаю назад, а она всё равно прёт на меня и попутно жмёт на кнопки всех квартирных звонков на лестничной площадке. Наконец, нам удаётся разобрать в её оре вполне членораздельное: «Па-па! Па-па… ы-ы-ы… умер-р-р-р!!!» Осознав всё дерьмо, в которое мы вляпались, решив в этот вечер забрести к Таньке на межножный огонёк, – замираем в первобытном ужасе.

Т-а-а-аксссссссссссссссс… дома надо было пить… под одеялом…

Вслед за ней начинает голосить и моя милка: «Да не стойте вы как вкопанные, сходите вниз – посмотрите, что там!».

Бежим смотреть…

Тут же, растолкав нас в стороны, по лестнице вниз проносится какой-то мужик пошустрее нас. Видимо, хороший знакомец почившего. Мы – за ним…

На площадку выскочила ещё пара соседушек – молодые, не старше тридцатника, мужик да баба. Выглянула на вопли и Танькина матушка: схватив в охапку заходящуюся в истерике деваху, она увела её в глубь квартиры.

По ходу, они дружили семьями.

В квартиру двумя этажами ниже, распахнутую настежь, я влетел вторым, вслед за помянутым мужиком. Смотрю: мужик – аки бронебойный эмчеэсовец – уже перевалил через борт ванны поросшее чёрным, мокрым волосом бездыханное тело.

Утопленник-с, мать вашу…

– Может ему дыхание сделать искусственное?.. – пролепетал я дрожащим голосом и приставил заходившую вдруг ходуном от предательских вибраций руку к его шее. Туда, где предполагал сонную артерию.

Если пульс и прощупывался, то мой. Кровь в моих пальцах булькала ледяным лимонадом. Во всех остальных членах внезапно обессилевшего тела – так же. Чувство было такое, словно проглотил пригоршню мушек-дрозофил и они, ещё живые, творят у меня за щеками свои тошнотворные механизмы любви. Вибрируют кашеобразной массой в ожидании, пока их вынесет на воздух волной блевотины…

До этого единственным мертвецом, виденным мной вблизи, был мальчонка по кличке Арбузик. Ему не было и восьми лет, когда мы хоронили его всем двором. За три дня до похорон он перебегал дорогу и был сбит нагруженным песком самосвалом. Его друг, находившийся в тот момент рядом, позже рассказал, что ему – Арбузику – просто вздумалось насобирать в свою полосатую кепку (за рисунок на которой к нему и прилипла кличка) шиповника, росшего мощными, ветвистыми кустарниками на другой стороне шоссе.

Насобирал…

Моё подростковое сознание запечатлело с тех похорон лишь бесноватый от горя голос его матери и то, как она отгоняла рукой с золотым обручальным кольцом настырных мух. Мухи пытались вместе с родственниками запечатлеть на лоснящемся трёхдневным трупным салом лице Арбузика прощальный поцелуй. Им не нужно было стоять как неприкаянным в очереди, дожидаясь доступа к телу. Ещё сизая, припудренная ранка на лбу у него была.

Как ни стыдно мне теперь это признать, больше самого ритуального процесса меня занимали две скуластые блондинки-близняшки с серыми глазами в обрамлении белёсых ресниц. Лет по одиннадцать. Самому же мне, остолопу, было уже за четырнадцать. Все похороны я нагло пропялился на их тощие голые ноги в коротких шорах и мечтал, как они вырастут, и я сделаю их обеих своими жёнами. Педофил сраный…

Арбузиков лучший друг Лёха Воробьёв – старше его на три года – пришёл на похороны с гвоздикой, а после безудержно плакал, уткнувшись мокрыми глазами себе в локоть за углом пятиэтажки. Остальные дети, втайне стыдясь его слёз, смущённо улыбались, переминались с ноги на ногу и неумело жалели его: похлопывали по плечу, как виденные ими в кино мужественные красноармейцы времён Гражданской войны. Наверное, каждый из них представлял себя лежащим замертво в обитом кумачом тяжёлом гробу – в будёновке и защитной шинели.