Он замолчал было, присел, но снова поднялся.

— Еще хочу сказать критически. Вот плохо, что до всего ей дело есть. Я на своих участках в любой конец с завязанными глазами проеду и на светофорах не ошибусь. Это я не хвалюсь, это все знают, хоть у кого спросите. А она все, понимаешь, следит — куда завернул, почему так? Иной раз устанет, аж синяя сделается, а туда же, в спор. Ты не той улицей едешь. И вот ей объясняй, что там стройка и проезд закрыт. Ну невозможно. А свое дело знает.

Помолчав, он опять что-то хотел прибавить, но махнул рукой:

— Всего не перескажешь.

После Бухватова пожелали выступить многие.

Ксения плохо слушала. Она смотрела на помолодевшее, просветлевшее лицо юбилярши. Приставив руку к уху, Евгения Михайловна боялась пропустить хоть слово, принадлежащее ей. Она улыбалась дрожащими губами, порой покачивала головой и взмахивала платочком, точно отстраняя от себя похвалы, которые казались ей чрезмерными.

Твердо говорил фельдшер из бригады Круглякова:

— Мне идти работать на нашу подстанцию не советовали. Предупреждали — заведующая строгая. Легкой жизни не будет. Но я к легкой жизни не стремился и советчиков не послушался. В настоящее время я об этом не жалею. Евгения Михайловна, правда, строгая, но за эту строгость мы должны быть ей только благодарны.

Ксения знала — да, она строгая, и педантичная, и даже придирчивая. Но почему в трудную минуту рядом с ней спокойнее и легче? Почему даже будто завидуешь ей, старой, одинокой?

Она снова готова была заплакать. Это выглядело бы странно и неуместно, потому что секретарь партийной организации центра доктор Чалов в эту минуту держал речь об оптимизме. Он говорил о том, что работники «Скорой помощи» повседневно видят изнанку жизни, ее темные стороны. Помимо болезней, они сталкиваются с несчастьями и горем, зачастую порожденными еще не изжитыми слабостями человеческого духа. И именно работникам «скорой» нужен запас оптимизма. Нужно мудрое умение видеть и ощущать могущество и красоту жизни, которую они призваны охранять.

Ксения проглотила слезы.

Эта красота была. Она знала. Она умела ей радоваться.

Но как вернуться сейчас к прежней жизни?

— Кто еще желает? — обвел глазами комнату Наум Львович.

Встрепанный и бледный после бессонной ночи, Сема подошел к столу. Ксения не ожидала от него такой прыти, но выступление, видимо, было подготовлено заранее. Сема быстро, по бумажке, от имени молодежи подстанции поздравил юбиляршу, пожелал ей многих лет здоровья и водрузил на стол подсунутую ему Кирой вазу.

— Отлично, молодой человек, — похвалил доктор Рубинчик. — Неплохо было бы несколько слов о том, как и чему вы учитесь у Евгении Михайловны.

Сема недоумевающе посмотрел на него:

— Лично я?

— Ну, хотя бы лично вы.

— А я не у нее учусь, — простодушно заявил Сема, — я у Ксении Петровны учусь.

— Эх, башка! — взревел Володя.

Много смеялись и несколько раз прослезились в этот утренний час работники подстанции.

Смеялись, когда вечно занятый доктор Рубинчик после речи одного из ораторов взглянул на часы и спросил: «Ну что ж, на этом закончим?» А Евгения Михайловна, испугавшись, что он уйдет, кинулась к нему с воплем: «А десятую штатную единицу нам не утвердили? Где я потом вас всех троих сразу поймаю. Решим этот вопрос сейчас».

Вокруг все возмущенно стали кричать: «А слово юбиляру?» И Наум Львович, опомнившись, предоставил слово Евгении Михайловне.

Когда она, откашлявшись, обдернув блузку, наконец собралась говорить, распахнулась дверь и ворвалась Прасковья Ивановна.

— Хоть не совсем опоздала. Ох, родная моя, и я ведь свое слово хотела сказать. Полжизни рядом…

Но больше она ничего не сказала. Обнявшись, плакали две старые трудовые подруги, и многие прослезились, глядя на них.

Евгения Михайловна говорила коротко:

— Только лягушка или там кошка не думают о том, что будет завтра. А человек обязан думать. Вот я от души порадовалась, когда фельдшер Яновский сказал, что для него пример доктор Модесова. Значит, мое дело уже на поколение вперед ушло. Я делала его как могла. Но в полную свою силу…

Она благодарила всех присутствующих, и Ксения видела, что этот день — один из самых счастливых в жизни Евгении Михайловны. Заведующая подстанцией услышала все, что имела право услышать. Ей не помешала ни будничность обстановки, ни то, что во время ее праздника, так же как всегда, раздавались звонки, выбегали работники очередной бригады, с шумом выезжали машины.

И едва кончила она свое слово и доктор Рубинчик объявил собрание закрытым, Евгения Михайловна, вцепившись в его рукав, потребовала разрешения неотложных дел подстанции.

Загрохотали отодвигаемые стулья, задвигались, заговорили люди. Кира разворачивала подарки.

— Пусть все посмотрят. Мы потом так же аккуратно завернем.

Стол загромоздили белой оберточной бумагой, блестящим целлофаном, обрывками шпагата.

Юрочка потащил к стенгазете Чалова и хвалился:

— У нас и поэт собственный. Видали?