Бабка Заруи, кряхтя, стянула ветхие мальчиковые полуботинки и еще с порога требовательно спросила:

— Где Георгий?

— Опоздала, — сказала Эвника, — улетел в Москву Георгий.

Старуха села к столу, горько поджав рот. Ее радужные от старости глаза как будто безучастно и отрешенно смотрели в пространство. Но сухая, скрюченная рука уверенно потянулась к уцелевшей котлете, которую Эвника не догадалась спрятать. Старуха отламывала от котлеты кусочки и закладывала их в беззубый рот.

— Дети Малунцянов давно ходят в школу, — сказала она, — мой правнук тоже должен пойти в свою школу.

— Школы везде есть.

— Для него самые хорошие школы здесь. Почему ребенок должен учиться на чужбине? Пусть Георгий привезет мальчика сюда.

— Надоела ты мне, старуха! — рассердилась Эвника. — Еще ты будешь Георгию приказывать!

— А не буду? — воинственно крикнула бабка. — Не Георгий вырос в доме моего сына? Не Георгий ел из моих рук? Прикажу — и должен вернуть мое дитя. Этого ребенка он на могиле поклялся сделать человеком. Знаешь, что значит клятва на могиле?

Эвника ушла в другую комнату и захлопнула дверь. Но бабка, как привидение, бесшумно отворила створку и села на тахту в ногах у Эвники.

— Послушай, женщина, он еще маленький, чем он тебе помешает? Пусть живет. Что от тебя уйдет — кусок хлеба, тарелка обеда? Он у меня в комнате прописан. Я умру — комната ему останется. Георгия люди осудят, если он бросит ребенка, а возьмете его — всякий вас похвалит. Сейчас твое имя в грязи вываляно, а сделаешь доброе дело — очистишься, и простится тебе…

— Что мне простится, ведьма? — крикнула Эвника. — Кто меня должен прощать? Ты знай раз и навсегда: ноги этого мальчишки не будет в моем доме!

Старуха подняла над головой высохшие кулаки. Она крикнула Эвнике в лицо короткое площадное слово и ожесточенно повторяла его много раз, пока Эвника тащила ее, легкую как птица, через все комнаты.

Вышвырнув старуху, Эвника прислонилась к входной двери. Ее пальцы еще ощущали страстное желание сжаться и причинить боль, а горло дрожало от слов, которые она не высказала. Прижавшись ухом к двери, она прислушивалась к проклятиям, которые призывались на ее голову:

— Да будут черными все твои дни… Похоронить тебе всех твоих близких, так, чтоб тебя саму некому было похоронить… Да померкнет твое солнце и не сбудется ни одна твоя надежда. Пусть во чреве твоем каждый ребенок превращается в воду… Пусть отвратными станут мужчине и слово твое, и дело твое, и плоть твоя…

Внизу захлопали двери. Вылезли любопытные. Прислушиваются.

Старуха задохнулась. Устала. Она села на ступеньку лестницы и, ритмично покачиваясь, начала горький плач с причитаниями:

— Нина, где ты? Да буду я жертвой одного твоего пальца, где ты? Вах, вах, — выпевала она, — вернись, посмотри, черная змея заползла в твой дом, ребенок вырван из родного гнезда, выброшен на чужбину. Тот, кто клялся заменить ему отца, предал сироту. Лучше бы мне умереть, чем видеть все это… Вах, вах…

По временам бабушка Заруи давала себе передышку, перевязывала черную косынку, шептала что-то истончавшими губами, потом снова заводила тоненький, безысходный, бесконечный плач, перечисляя все свои беды и потери, всех своих умерших и погибших.

Люди поднялись снизу, уговаривали, утешали бабку, стучали в дверь к Эвнике. Она, не отзываясь, напряженно прислушивалась ко всему, что делалось на лестничной площадке.

Старуха не хотела уходить.

— Я здесь должна умереть! — кричала она.

Потом ее все-таки увели. Даже увезли — внизу прошумела машина.

Эвника навзничь упала на тахту, обхватила руками подушки.

Все к лучшему. Один раз устоять — и конец. Избавилась.

Во дворе играл патефон. Густо и сочно смеялся мужчина. Жарили шашлык. Ароматный дымок мог свести с ума голодного человека. А ей в пустой квартире — смотреть на звезды и ложиться в одинокую постель.

Почему не идет ее жизнь счастливо, спокойно, интересно? Ведь она такая умная, красивая, все это признают. И она хотела построить крепкую семью, даже с Суреном, за которого вышла совсем девочкой, наивной, неопытной. Ей казалось, что любовь и замужество — это праздник навсегда, но очень скоро пошли серенькие дни и обязанности, обязанности, бесконечные обязанности: на службе, дома, перед ребенком, перед мужем… А где радости? Подруга ей говорила: «У тебя все есть — дом, муж, ребенок, обеспеченная жизнь…» Она отвечала: «А у других женщин есть счастье». Сурен приходил с работы привычный, усталый, скучный. Ну и что ж, что он помогая ей мыть посуду и вставал по ночам к ребенку? Все равно он не мог оценить ее по достоинству. Он не понимал, что она во всех отношениях выше его и той жизни, которую он ей создал. Он спрашивал: «Чего ты от меня хочешь?» Не понимал! И главное, сам был несчастным. Уж ему-то, спрашивается, чего не хватало? Чем она виновата, что мужчины домогались ее любви? Она была молодая и еще не понимала, что новая любовь в конце концов прибавляет только новые обязанности. Поначалу это каждый раз обещает чудо, но очень скоро возвращаются те же будни, только осложненные необходимостью обмана.