11 ноября 1944 г.

Установилась хорошая погода. Ртуть в термометре поднимается по мере того, как теплеет море. Если отсоединить кайтэн от корпуса подлодки, то снова их не установишь, поэтому у нас нет возможности совершать проверочные пуски. Но мы все равно забираемся в кайтэны, проверяем двигатель и другие системы, чтобы поддерживать их в рабочем состоянии. Больше всего мне нравится смотреть в перископ кайтэн на летящее мимо море, особенно когда «I-333» идет под водой. Мы продвигаемся к югу; я замечаю, как меняется фауна подводного царства. Например, сегодня я видел ламантина. Он проплыл мимо, как корова. Мы прошли сквозь стаю пестрых тропических рыб цвета ноготков, снега и сирени. После обеда появилась пара улыбчивых дельфинов. Они плыли рядом с нами, словно бы добродушно посмеиваясь над странной рыбой. Хоть бы судьба так же улыбнулась нашей миссии. Гото придумал загадку-шутку: «Если китайский бандит, американский империалист и английский генерал вместе спрыгнут с крыши, кто разобьется первым?» Никто не смог отгадать ответ, поэтому Гото дал его сам: «А какая разница?»

12 ноября 1944 г.

Собирается гроза, но дождя еще нет. Капитан Ёкота не стесняется в выражениях, критикуя наше правительство, и это еще мягко сказано. Если бы такое заявил кто-то из гражданских, его наверняка арестовала бы секретная служба. Сегодня за ужином капитан открыл бутылку рома. Я знал об этом напитке только по детским книжкам про пиратов. Он определенно развязывает язык. Абэ пил меньше всех, он всегда мало пьет, а капитан Ёкота пил стакан за стаканом, будто холодный чай в жару. Сначала капитан Ёкота набросился на Адмиралтейство за то, что поражение в битве за Мидуэй[172] не просто скрыли, но и запретили о нем упоминать, вместо того чтобы извлечь из него урок. «Единственная стратегия, которую признает наше флотское командование, – если верить капитану Ёкоте, – это навязать противнику „решительные военные действия“, как в сражении при Цусиме с русскими. Но в этой войне такого не будет. Американцы не настолько глупы». Премьер-министра Тодзё[173] он обозвал «тупым солдафоном первой величины» из-за того, что тот приказал оккупировать необитаемые Алеутские острова[174] у побережья Аляски: «Зачем? Чтобы освобождать чаек от тирании англосаксов?» Принц Хигасикуни[175] «так глуп, что не сообразил бы, как вылить мочу из сапога, если бы инструкция была написана на подошве». Гото рассмеялся, Кусакабэ улыбнулся, а Абэ слегка покраснел. Я не знал, как реагировать. Капитан Ёкота убежден, что нефтяные месторождения Ост-Индии[176] остались бы территорией Японии, если бы военные действовали сообща, а не грызлись друг с другом и всерьез развивали бы радарные технологии. Сейчас нам приходится выпрашивать радарные установки у немцев. Он обвиняет императорскую армию в том, что она, не сообщая Верховному главнокомандованию, использует подводные лодки как «тачки» для переброски войск, оказавшихся в безвыходном положении на Рабауле и других островах, захваченных американцами. Больше всего меня беспокоит твердое убеждение капитана в том, что наши секретные коды давно расшифрованы. Абэ неосмотрительно поторопился заметить, что эти коды разработаны криптологом из Токийского императорского университета и недоступны пониманию западного разума. Капитан Ёкота возразил, что ни один криптолог из Токийского императорского университета не нарывался в открытом море на засаду эсминцев, которым были точно известны координаты его судна.

– Но что, если… – распутываю петли телефонного шнура. – Если ты права и смысл – это просто то, что «делает» разум, то почему у разных людей разный смысл жизни? Почему у некоторых его нет совсем? Или они о нем забыли?

– Опыт, влияние окружения, болезни, разводы. А что это там за шум?

– Суга храпит.

– А кошки способны так громко храпеть?

– Суга – это человек. В каком-то смысле.

– О! А Суга – это «он» или «она»?

Я тщетно пытаюсь уловить в ее голосе нотки ревности.

– «Он». Приятель. Выпил лишнего и не дошел до дома. Я разрешил ему лечь на полу, но он занял мой футон. Так что ты говорила?

– Уже не помню… А, вот, вспомнила. Хочешь, я скажу тебе что-то личное, о себе?

Я сажусь:

– Конечно хочу.

– У меня диабет первого типа. Вот уже тринадцать лет я каждый вечер колю себе в руку инсулин. Соблюдаю специальную диету. Если этого не делать, резко снизится сахар в крови. От острой гипогликемии я могу умереть. Смысл моей жизни в том, чтобы держать равновесие между смертью и сахаром. У тех, в чьи гены не встроена бомба с часовым механизмом, вряд ли будет такой же смысл жизни. Может быть, самое главное отличие между людьми в том, как они представляют себе, зачем живут.

Суга стонет во сне. Тлеет огонек моей сигареты.

– Ммм.

– Что с тобой сегодня, Миякэ?

Гашу сигарету в пепельнице из пивной банки.

– Для меня смыслом жизни всегда была встреча с отцом. А теперь, когда я вот-вот… в общем, что мне делать после встречи с ним?

– Почему тебя это сейчас волнует?

– Не знаю. Меня многое волнует, но я не могу себя остановить.

– Эйдзи Миякэ, я хочу с тобой переспать. Вот прямо сейчас.

Я давлюсь дымом:

– Чего-чего?!

– Я пошутила. Хотела доказать, что ты способен не волноваться, если захочешь. А между прочим, Дебюсси никогда не задумывался о смысле жизни.

– Дебюсси? Он из какой группы?

– Клод Дебюсси. Скажи, что ты шутишь.

– Клод Дебюсси… Он барабанил у Джими Хендрикса, верно?

– Не богохульствуй, даже в шутку, иначе орлы выклюют тебе печень. На завтрашнем прослушивании я исполню его пьесу. Хочешь сыграю?

– Конечно.

Это впервые.

В трубке слышен стук и шорох.

– Ложись и смотри на звезды.

– Ночное небо над Кита-Сэндзю – неоновое марево.

– Тогда я сыграю тебе «Et la lune descend sur le temple qui fut»[177].

– Пощади!

– «И луна озаряет развалины храма».

– Ты говоришь по-французски так же хорошо, как делаешь все остальное?

– Не забывай, я чуть ли не с шести лет мечтаю сбежать во Францию.

– Франция. Какой изысканный смысл жизни.

– Ш-ш-ш-ш-ш! Ты не услышишь звезд.

На сковородке шипит масло. Неудачно разбиваю второе яйцо, обломки скорлупы впиваются в пальцы, в сковородку шлепается нечто спермоподобное. Мне нравится смотреть, как прозрачная масса подергивается белизной. Почти вовремя спасаю гренку, соскребаю гарь в раковину. Груда на моем футоне шевелится.

– Уууоооеееаааиии.

Суга – эта безобразная двоякодышащая рыба – с усилием приподнимает голову и обозревает капсулу. Гашу «Филипп Моррис» в скорлупе, раздвигаю шторы, и замызганное утро струится в комнату, на скопившуюся за три дня грязную посуду и груды носков и газет. Сугу красавцем не назовешь. Шея у него пунцовая, как вареный осьминог, а через все лицо тянется вулканическая гряда комариных укусов.