И действительно, эта теория довольно удобная, она бросает свет более чем на один предмет и, говоря относительно, написана еще в мягких выражениях. Фридрих Великий, например, произнес другой приговор:

«Чтоб убедиться в жалком вкусе, который и по настоящее время господствует в Германии, стоит только посетить общественные театры. Здесь вы увидите отвратительные пьесы Шекспира, переведенные на наш язык; публика от восторга падает в обморок, слушая эти плоские фарсы, достойные каких-нибудь канадских дикарей. Я называю их фарсами, потому что они грешат против всех драматических правил. Шекспира еще можно извинить за его безумные выходки, потому что зачатки искусств еще не обозначают их зрелости. Но в настоящее время у нас на сцене появился «Гетц фон Берлихинген» – отвратительное подражание жалким английским пьесам, и партер рукоплещет и неистово требует повторения этих омерзительных плоскостей»36.

Мы привели этот критический отзыв не с намерением его опровергать, но только показать, на какой точке зрения находились критики. В приговоре Фридриха чувствуется какой-то пафос, на него можно смотреть как на предсмертный крик «вкуса», в той стране, которая внезапно, как бы силой волшебства, подпала странному, сверхъестественному и ужасному влиянию, и влияние это начало принимать все большие и большие размеры, так что наконец Фридрих, судорожно смяв свою шляпу, захлебывается в океане «омерзительных плоскостей».

В целом же воззрение Вольтера на поэзию, по-видимому, радикально отличалось от нашего воззрения, а о том, что мы строго называем поэзией, он не имел почти никакого понятия. Трагедия, поэма для него не «манифестация человеческого разума в формах, свойственных чувству человека», а скорее замысловатая пляска с яйцами, исполненная под музыку в присутствии короля, но с тем, чтоб плясун ухитрился не разбить ни одного яйца. Тем не менее мы должны отдать полную справедливость как ему, так и вообще французской поэзии. Эта последняя представляет оригинальное растение нашего времени; оно тщательно воспитано и не лишено собственного достоинства. При этом не следует упускать из виду того любопытного факта, что оно в разное время было разводимо во всех странах, в Англии, Германии и Испании, но, несмотря на королевские лучи, не могло привиться. Теперь же, по-видимому, оно засохло и на родной почве; топор уже лежит у его корня, и, может быть, недалеко то время, когда этот род поэзии как для французов, так и для других народов останется только одним воспоминанием. А все-таки прежние французы любили ее страстно; для них она, вероятно, имела истинное достоинство, и мы понимаем, как в то время, когда жизнь представляла один внешний блеск, подобное изображение жизни считалось самым подходящим. Но теперь, когда нация чувствует себя призванной для более серьезных и благородных целей, начинает чувствоваться потребность в новой литературе. А между тем, глядя на нелепый спор между «романтиками» и «классиками», мы видим, что наши остроумные соседи только приступили к началу этого предприятия. Начало, по-видимому, сделано, и французские писатели находятся, если можно так выразиться, в эклектическом положении, подражая немецкой, английской, итальянской и испанской литературам усердно и с истинной любовью к прогрессу, подкрепленной еще надеждой на больший прогресс. Когда французское дарование и французский ум снова достигнут самобытности, то нужно ожидать, что они внесут богатый вклад во всемирную литературу. Между тем, сообразив и взвесив все то, что совершил этот народ в прошедшем, мы должны причислить Вольтера к наиболее заметным поэтам Франции. Уступая в поэтической силе Расину и в некоторых отношениях Корнелю, он все-таки владеет живым умом, быстрым соображением и творчеством – качествами, не свойственными этим обоим поэтам. Мы полагаем, что в глазах иностранцев его трагедии «Заира» и «Магомет» считаются лучшими произведениями этой школы.

Впрочем, Вольтер не в качестве поэта, историка или романиста занимает такое высокое место в Европе, но преимущественно в качестве религиозного полемиста, энергического противника христианской религии. В последнем отношении он может служить материалом для серьезных размышлений, из коих только на некоторые мы имеем возможность обратить наше внимание. Вообще нужно сказать, что слог, которым написаны все его нападки, вполне соответствует его природе: его, сверх ожидания, нельзя назвать ни высоким, ни даже низким.

Так в нравственном отношении у Вольтера не было недостатка в любви к истине, хотя он питал более глубокую любовь к собственным интересам и вследствие этого, в сущности, не был философом, а только высокообразованным человеком. Так и в умственном отношении он скорее является остроумным и ловким, чем благородным и всеобъемлющим писателем. Он борется за истину, отстаивает победу не продолжительным мышлением, но легкомысленным сарказмом, вследствие чего и достигает временного успеха, – самая же истина, при таких непрочных условиях, все-таки ускользает от него.

Никто, мы полагаем, не придавал оригинального, самобытного характера этим спорам; и действительно, во всех его произведениях нет ни одной мало-мальски значительной идеи относительно христианской религии, которая задолго до его почина не была бы высказана несколько раз. Труды ученых, начиная с Порфирия до Шефтсбери, со включением Гоббса, Тиндаля, Толланда и других, из коих некоторые принадлежали к более благородному разряду скептиков, немного оставили места для деятельности на этом поприще; даже Бейль, его соотечественник, покончил только жизнь, в течение которой проповедовал тот же самый и в том же духе скептицизм, когда Вольтер появился на арене. Вообще скептицизм, как мы уже заметили прежде, в то время господствовал в высшем французском обществе, в котором Вольтер преимущественно вращался. И вся его заслуга или, скорее, ошибка заключается только в том, что он смолол в муку выросшее на этой почве зерно, поднес ее народу и многих заставил ее есть. За этот оригинальный поступок мы не упрекнем его уже на том основании, что встречаются случаи, где оригинальность может составлять даже нравственную заслугу. Но более серьезного порицания заслуживает он тем, что, не будучи сам религиозным человеком, постоянно вмешивался в религиозные дела, входил в храм и вел себя там легкомысленно, что не подобает делать в храме, где молятся его собратья-люди. Одним словом, упорно и настойчиво боролся с христианством, имея самое поверхностное понятие о том, что такое, собственно, христианство.

Его полемические приемы в этом деле, как нам кажется, слишком мелочны; при всех его разнообразных формах, оборотах и повторениях, он, по нашему мнению, вертится около одного пункта, именно убеждения теологов, что священные книги написаны по вдохновению. Это – единственная твердыня, которую он неутомимо громил целые годы своими бесчисленными разрушительными орудиями. Уступите ему эту твердыню, и его ядра будут летать в пустое пространство, потому что другой цели у него нет…

Мы не решаемся ни на какие доказательства, но просто повторяем, что составляет также убеждение великих умов нашего столетия, что, несмотря на все доводы Вольтера и других, христианская религия, раз установившись, никогда не исчезнет и будет продолжаться в той или другой форме во все времена. Слова Св. Писания: «Врата адовы не одолеют ее» – будут неизгладимо жить в сердцах людей. Если бы понятие о христианской религии еще настолько исказилось, насколько исказили его грубые человеческие страсти и воззрения, то и тогда встретит она в каждой чистой душе, в каждом поэте и мудреце нового миссионера, нового мученика. И это будет длиться до тех пор, пока книга всемирной истории не закроется навеки и не исполнится наконец назначение человека на этой земле. Вот высшая цель, которой предопределено достигнуть человеческому роду и от которой он, раз утвердившись, никогда не уклонится.

Все эти соображения, для полного выяснения которых здесь нет места, не должны быть упущены из виду, если мы вполне хотим оценить полемические достоинства Вольтера. В его произведениях мы не видим, чтоб подобная идея относительно христианской религии была присуща ему, да, впрочем, она не могла бы сродниться с его общими действиями. Чуждый религиозного благоговения, даже обыкновенной практической серьезности, но имея, по природе или по привычке, благочестие в сердце, обладая верой только в материальном отношении, но без возможности усвоить ее себе, он не может при исследовании подобного предмета служить надежным и полезным вожаком.