«Иезуиты, – продолжает девица Дидро, – прибегали к самым соблазнительным средствам, именно прельщали юношу путешествием и свободой и успели уговорить его покинуть родину и уехать с иезуитом, к которому он сильно привязался. У Дени был друг, кузен одних с ним лет, и этому-то другу он доверил свою тайну, желая, чтоб и он сопутствовал ему. Но кузен, более прирученный и осторожный юноша, сообщил весь проект отцу, не забыв упомянуть о дне и часе отъезда. Мой дед ни одним словом, ни малейшим намеком не выдал себя, но вечером, уходя спать, запер только входную дверь и ключ положил в карман. Услыхав в полночь, что сын осторожно сходит с лестницы, он неожиданно явился перед ним и спросил: «Куда так поздно?» «В Париж, – отвечал молодой человек, – к иезуитам». «Но ночью этого нельзя сделать, – возразил старик, – пойдем лучше спать, а завтра я постараюсь исполнить твое желание».

На следующий день отец взял два места в почтовой карете, проводил сына в Париж, поместил его в коллеж д’Аркур и простился с ним. Но добрый старик слишком любил своего сына, чтоб покинуть его, не убедившись вполне, доволен ли юноша своим новым положением. Вследствие этого он остается еще две недели в Париже, чуть не умирает со скуки в гостинице и наконец отправляется в коллеж. Отца моего до такой степени тронула эта любовь и участие, что он, по его словам, был готов идти на край света, если б старик потребовал этого. «Мой друг, – сказал он ему, – я пришел узнать о твоем здоровье, доволен ли ты начальством и содержанием. Если тебе нехорошо здесь, если ты несчастен, то воротимся снова к твоей матери. Но если ты решился жить здесь, то мне остается только сказать тебе несколько слов, обнять и благословить тебя». Юноша уверил его, что он совершенно доволен и новое заведение ему весьма нравится. Мой дед простился с ним и зашел к директору узнать, доволен ли он своим воспитанником».

Получив благоприятный ответ, почтенный старик воротился домой. Дени виделся с ним редко, потому что никогда уже не жил с ним под одной кровлей, хотя в течение нескольких лет и до самой последней минуты поддерживал с ним сношения, навещал его и, по-видимому, пользовался его советами и помощью. И действительно, семейство Дидро было достойное семейство, наш философ горячо был привязан к нему, и эта привязанность составляла не последнюю его добродетель. Дени был старшим сыном в семействе и, при всех своих недостатках, пользовался большим расположением. Кроме него, был еще брат, сделавшийся впоследствии аббатом, и добрая остроумная сестра-девица, несколько раз пытавшаяся жить вместе с младшим братом, чтоб помогать его хозяйству, но все ее старания остались без успеха.

Так как аббат был человек строгих правил, а Дени тем, чем мы его знаем, то, естественно, они не могли поладить между собой, и все их надежды к сближению не осуществились. Аббат усердно изучал свой Служебник и нередко обращался к заблуждавшемуся философу с торжественными увещаниями, но тот, не обращая на них внимания, шел своей дорогой. Партия, державшая в семействе сторону Дени, вследствие этого не совсем хорошо отзывалась об аббате, но отзывы эти нельзя назвать основательными. Читать увещания, может быть, составляло его добродетель или по крайней мере призвание.

Истинный пастырь, который бы хотел или мог снисходительно смотреть на «Энциклопедию», еще не родился, – а разве из всех ложных явлений в мире ложный пастырь не есть самое худшее?

Между тем Дени в коллеже д’Аркур изучает греческий язык и математику и совершенно утрачивает вкус к иезуитскому поприщу. Мы не сомневаемся, что он совершил немало проказ, немало получил и выговоров. Но несмотря на это, он приобрел себе друзей и в особенности сблизился с аббатом Берни, в то время поэтом, а впоследствии кардиналом. «Они обыкновенно вместе обедали в соседнем трактире по шести су с человека, и я нередко слышала, как они восхваляли этот веселый пир».

«Когда он окончил курс, – продолжает мадемуазель, – отец его написал к г-ну Клеману де Ри (прокурору и земляку) в Париж и просил его взять сына к себе в пансионеры, чтоб он мог изучить юриспруденцию и законы. Дидро прожил у него два года, но занятие «актами» и «инвентарями» не имело для него прелести. Все время, которое ему удавалось уделять от юридических занятий, он посвящал латинскому и греческому языкам, в которых чувствовал себя довольно слабым, математике, страстно им любимой до конца жизни, итальянскому и английскому языкам.

Впоследствии он так предался своей страсти к наукам, что Клеман счел долгом известить его отца о том, как дурно молодой человек употребляет свое время. Мой дед просил Клемана заставить сына избрать какое-нибудь призвание: сделаться доктором медицины, прокурором или адвокатом. Отец мой потребовал времени на размышление, и оно было ему дано. Через несколько месяцев к нему снова обратились за ответом. Он отвечал, что звание доктора ему не нравится, так как он не желает морить людей; прокурорская должность, по его мнению, занятие не деликатное, а адвокатом он охотно бы сделался, если б не чувствовал отвращения целый век заниматься чужими делами. «Чем же вы наконец хотите быть?» – спросил Клеман. – «Я люблю науку, счастлив, доволен и не нуждаюсь ни в чем больше».

Вот перед нами смелый юноша, полный широких надежд, которыми думает питаться и быть сытым. Он, как и многие, не прочь бы сделаться владетельным принцем, но, к несчастью, у него недостает ни капитала, ни других необходимых вещей для этого. При подобных условиях отцу остается только одно: известить Клемана де Ри, что платить ему за содержание Дени более не будут и он, при первом удобном случае, имеет полное право показать новому князю дверь.

Какого мнения, сидя на своем чердаке в Париже, был сам Дени об этих мерах, осталось для нас неизвестно. Отец, отказав ему в дальнейшей помощи, хотел разумным путем принудить его избрать какой-нибудь род занятий, обещая ему помочь, в противном же случае советовал воротиться домой. Но Дени не исполнил ни того, ни другого. Подобные запросы со стороны отца продолжались в течение десяти лет, но с тем же неуспехом Принц-Дени жил и правил на своем чердаке с деньгами или без денег, как и другие принцы в мире, но отречься от престола не мог. Сангвиническому, ветреному юноше казалось невозможным, чтоб на этой обширной земле нельзя было найти золотых рудников. Он жил, пока были средства, не заботясь о завтрашнем дне. У него были книги, веселое общество, вокруг него пел и плясал Париж; он мог давать уроки математики, мог идти различными путями. Разве ему нельзя было сделаться знаменитым математиком и ученым и достать звезды своею величественною головою? А между тем к нему незаметно подкрадывается одно из самых чувствительных человеческих зол – когда приходится «положить зубы на полку».