«Проснувшись однажды во вторник на Масляной, – рассказывает его дочь, – он роется в кармане и видит, что ему не на что купить обеда; друзей же он беспокоить не хочет. Его грусть еще более увеличивается при воспоминании о том, как прежде он проводил этот день в кругу родных, обожавших его. Труд ему не идет на ум, и, чтоб рассеяться, он отправляется гулять, заходит в Дом Инвалидов, Королевскую библиотеку и Ботанический сад. От скуки еще можно избавиться, но голод заглушить нельзя. Отец мой возвращается домой, чувствует себя нездоровым, хозяйка дает ему немного хлеба и вина, и он ложится в постель».

«В этот день, – часто говаривал он мне, – я поклялся, что если буду иметь средства, то никогда не откажу бедному в помощи, никогда не обреку своего собрата на подобный мучительный день».

Что Дидро в это грустное время избег голодной смерти, достаточно объясняется вышеприведенным рассказом, но как он после этого распорядился своей жизнью, остается для нас большей частью загадкой, мадемуазель, сообщая довольно ограниченные сведения об этом, продолжает, по обыкновению, «поражать блеском и трескотней фраз», вместо того чтоб быть ясною и понятной. Так, нередко грандиозный фейерверк уступает скромной грошовой свечке, если дело идет о том, чтоб что-нибудь видеть. Кто были товарищи, друзья, враги и покровители Дидро; как он жил; каков был Париж, в котором он вращался и на который смотрел из своего чердака, – все это узнаем мы только из некоторых загадочных намеков. Нам нередко приходилось слышать, что юный Дидро был каким-то умственным забиякой, который воображаемой рапирой боролся с судьбой ради забавы или, в случае неудачи, иронически отвешивал ей поклоны, – вообще жил и действовал, как никто в мире. Все это прекрасно, и со всем этим мы вполне соглашаемся, но все-таки спрашивается, хотя, к прискорбию, на наш вопрос нет ответа, «как именно» действовал он в то время?

Мы знаем, что он давал уроки математики, но при этом с княжеским равнодушием относился к плате за эти уроки. Если его ученик был боек и одарен хорошими способностями, то он просиживал с ним целый день; если же находил, что ученик его туп, то после первого урока уже не являлся к нему. Ему платили книгами, мебелью, бельем, деньгами или вовсе не платили. Кроме того, он сочинял проповеди по заказу. Один миссионер заказал ему полдюжины проповедей для португальских колоний и наградил его весьма щедро, выдав по пятидесяти крон за штуку. Однажды он получил место домашнего учителя с хорошим содержанием. По прошествии трех месяцев он является к отцу семейства и предлагает ему искать другого учителя, так как не желает более жить у него. «Но, мсье Дидро, разве вам не хорошо у меня? Может быть, вы недовольны жалованьем? В таком случае я прибавлю вам. Может быть, вам не нравится ваша комната, – выбирайте любую, не довольны вы столом – заказывайте сами кушанья, какие любите. Я не пожалею ничего, чтоб только удержать вас». «Милостивый государь, – отвечает ему Дидро, – взгляните на меня: лимон не так желт, как мое лицо. Я стараюсь из ваших детей сделать людей, но с каждым днем сам делаюсь с ними ребенком. Мне слишком хорошо и покойно в вашем доме, но я должен оставить вас. Цель моих желаний заключается не в том, чтоб лучше жить, но в том, чтоб не умереть теперь».

Мадемуазель сознается, что если ему случалось «пьянеть от веселости», то нередко также он предавался грусти, и тогда только один бином Ньютона, великолепная идея или другой дар неба могли развлечь его.

«Золотые рудники» еще не являлись на свет, а между тем его родной городок протягивает ему руку и спасает его от голодной смерти. Встретив земляка, Дени, не стесняясь, занимает у него деньги, и добряк отец не отказывается платить долг сына. Мать еще добрее, по крайней мере мягче сердцем: она открыто помогает ему, не через почту, а поручает это дело служанке, которая делает шестьдесят миль, чтоб передать ему несколько денег от матери, не жалуясь ни на что, но прибавив к этим деньгам еще свое скудное сбережение. Подобное странствование она совершала три раза. «Я видела ее, – прибавляет мадемуазель, – несколько лет тому назад, она говорила о моем отце со слезами на глазах; ее единственным желанием было еще раз увидать его; шестидесятилетняя служба не притупила ни ее ума, ни чувства».

Общество Дидро состояло нередко из «людей порядочных, из людей так себе, чтоб не сказать дурных». Впрочем, сложив все это вместе, нетрудно угадать, что последний сорт был преобладающим.

По-видимому, Дени в течение первых десяти лет бездельничал, – то выпивая полную чашу Цирцеи, то с жадностью вдыхая чувственный воздух и постоянно «рискуя сгореть в тут же находящемся аду». В одном из своих поэтических произведений он обнаруживает близкое знакомство с миром повес, плутов и их проделок и поступков. Между другими способностями, как это можно заметить из его «Фаталиста Жака», он обладает еще оригинальным, теоретическим талантом – «выманивать деньги».

Поступок этот совершен был Дени (как гласят его мемуары) таким скандалезным образом, что полиция вмешалась в это дело, и отец, «посмеявшись над обманутым простаком, заплатил деньги». Простак этот был аббат-прозелит, которого хитрец Дени обошел тем, что принялся ему жаловаться на пресыщение жизнью и вследствие этого изъявлял готовность идти в монахи. Но все эти обещания, разумеется, испарились, лишь только деньги были в его руках. Другой раз, впрочем, подобное дело приняло иной оборот, и рыбак вместо пескаря вытащил своим неводом акулу.

Литература, кроме проповедей для португальских колоний или небольших статеек, не открывала ему еще гостеприимных объятий. По всей вероятности, он сочинял просьбы и любовные письма людям, у которых было больше денег, чем знания орфографии, затем составлял каталоги, реестры, газетные объявления и в такой форме имел удовольствие видеть в печати произведения своих рук. Но через некоторое время он уже более сближается с литературой и принимается за переводы с английского языка. Литература в то время, как и теперь, была общим приютом и убежищем для бедняков, где всем смертным, какого бы цвета или разряда они ни были, предоставлялась полная свобода жить или по крайней мере умирать, но для предприимчивого человека средства, добываемые ею, были в то время весьма ограниченны. Газет было немного; руководящих статей не существовало и еще менее других отделов с их казенным гонораром за строчку. Паквуд и Уоррен, а еще более Панкук и Коулберн42 еще покоились мирным сном на лоне хаоса; хвалебная литература также не существовала, а потому не могла быть оплачиваема. Таланту недоставало рынка, где бы он мог рассчитывать на верный сбыт труда. С ним обходились, как с добродетелью, осыпали похвалами и оставляли умирать с голоду. Чтоб читатель не был слишком высокого мнения о щедрости тогдашнего литературного рога изобилия во Франции, мы представим ему небольшую историческую сцену, которую он может видеть собственными глазами. Рассказ принадлежит Дидро и относится уже к позднейшей эпохе, когда времена несколько улучшились.

«Я дал одному бедняку переписать рукопись. Так как срок, в который он обещал мне доставить ее, прошел, да и сам он не являлся ко мне, что меня сильно беспокоило, то я решился разыскать его. Я нашел его в норе, которая была не больше моей ладони, лишенной дневного света и с совершенно голыми стенами. Два соломенных стула, жалкая кровать без занавесок с одеялом, источенным червями, сундук, набитый грудой всевозможного тряпья, небольшая жестяная лампа, с бутылкой вместо подставки, и дюжина превосходных книг – вот все, что было в комнате. Я проговорил с ним три четверти часа. Бедняк был гол, как червь, – это было в августе, – худ, грязен, но при этом весел. Не жалуясь ни на что, он ел с аппетитом ломоть хлеба и по временам ласкал свою возлюбленную, лежавшую на жалкой кровати, занимавшей две трети комнаты. Если б я не знал, что счастье живет в сердце, то этому мог бы меня научить мой Эпиктет с улицы Гиасинт».