Количество уцелевших печатных сочинений – многие из них сожжены – теперь невелико, но тем не менее оно все-таки находится в резкой несоразмерности к количеству находящихся там указаний. За исключением газетных рассказов и догадок, все написанное об этом шарлатане заключается только в современных ему брошюрах, составленных им самим или его обманутыми и обманывавшими учениками, а потому лишенных всякой правды. Но и эти брошюры, которыми он надеялся морочить ослепленную публику, до такой степени туманны, сбивчивы, подчас глупы, что раздражают читателя и заставляют его догадываться только при тех или других условиях, что это ложь.

К этому роду принадлежит в особенности английская книга «Жизнь графа Калиостро», цена 3 шиллинга 6 пенсов, книга, которую, при всей ее пустоте и бессодержательности, можно бы было принять за призрак, если бы на ней не было напечатано: «Продана Т. Хукэмом, Бонд-стрит, 1787» и если б ее нельзя было взять в руки, изорвать в клочки и растоптать ногами. По всему вероятию, ее написало какое-нибудь человеческое существо, что же касается отечества, профессии, характера или пола этого существа, – то все усилия воспроизвести их в своем воображении напрасны.

Таким же сказочным характером отличаются «Мемуары графа Калиостро», которые вместе с дополняющим их «Ходатайством» вышли из Бастилии во время жалкого процесса об ожерелье. К этому же разряду следует отнести и брошюру «Письмо графа Калиостро к англичанам», появившуюся вскоре после процесса в Лондоне. Нужно полагать, что по образцу этих двух сочинений и была сфабрикована ничего не говорящая, необъяснимая «Английская биография». Кроме этих сочинений, можно еще назвать «Историю Калиостро в воспоминаниях», вышедшую в двух изданиях в одном и том же 1786 году в Страсбурге и Париже. Это бездарный, грязный роман, чуждый истины или каких бы то ни было достоинств, но, к счастью, небольшого объема. Вот и все, что мы имеем. Но это только внешние украшения любительского театра, без свистков и аплодисментов тупоумной публики, а не закулисная обстановка, не уборная, которую бы нам желалось видеть.

Как на единственные, полудостоверные документы мы можем указать на памфлет «Разоблачение Калиостро в Варшаве в 1780 году» и на небольшой, сухо изложенный том, в котором содержится его жизнь, изданный в Риме и в 1791 году переведенный на французский язык. На этот-то перевод, озаглавленный «Жизнь Жозефа Бальзамо, известного под именем графа Калиостро», мы и будем преимущественно ссылаться. Но насколько достоверно или полудостоверно это сочинение, читатель уже может судить по тому обстоятельству, что оно прошло через руки римской инквизиции и все доказательства, на которых оно основано, хранятся в святом учреждении. К сожалению, и это инквизиционное сочинение, по-видимому, составлено каким-нибудь лгуном, рассказывающим ложную исповедь того человека, который не столько был лгуном, сколько олицетворенною ложью. В таком загадочном мраке и запутанности, несмотря на все исследования, находится это дело и по сие время.

Но тем не менее путем анализа и сравнения и здесь разоблачаются светлые стороны, на которые можно опереться и которые поддаются исследованию. Они в некотором роде освещают то, что до сих пор было покрыто мраком, так что предмет хотя и окружен туманом, но его можно уже разглядеть. Да разве в этой неясности и неопределенности и не заключается известная степень преимущества и даже поэтического обаяния?

Многое, что оскорбляло бы глаз, теперь благоразумно держится в тени. И здесь судьба позаботилась о своем любимце. Нимб изумления, таинственности и неизвестности, окружающий еще до сих пор шарлатана из шарлатанов, весьма понятен и даже последователен, потому что, благодаря природе и искусству, это было его необходимой принадлежностью и обстановкой. Как прежде в жизни, так теперь в истории, проходит он перед нами, окутанный каким-то вихрем дыма, иногда освещаемым пламенем славы, которое опять сливается с преобладающим мраком, и все его действия и поступки принимают неясный образ.

«Строгая точность в исследовании, смелая фантазия в изложении, – вот, – говорит один из наших друзей, – два крыла, на которых парит или порхает история». Этим обоим крыльям мы смело вверяем наших читателей, или, скорее, последнему – крылу фантазии, так как оно больше первого, а мы боимся, что полет будет неровен. При этом слог должен быть по возможности достоин предмета.

Итак, знай, любезный читатель, что в 1743 году в городе Палермо, в Сицилии, семейство синьора Пьетро Бальзамо, мелочного торговца, было обрадовано рождением мальчика. Подобные события теперь сделались так часты, что, несмотря на весь их чудесный характер, они нисколько не возбуждают удивления. Старик Бальзамо на время отложил в сторону свой аршин и фальшивые весы, но все-таки встретил событие с полнейшим равнодушием. О пирушках, сплетнях и других торжественных церемониях, устраиваемых, согласно обычаю страны, в честь новорожденного, не осталось ни малейшей легенды, и мы только упомянем, что новый пришелец в мир после нескольких дней превратился из язычника в христианина или, как мы обыкновенно привыкли говорить, был окрещен и назван Джузеппе. Смелое воображение может его представить толстым, круглым, краснощеким мальчиком, весившим 9 фунтов, и если на это нет прямых доказательств, то можно удовлетвориться догадками и предположениями.

О периоде, когда его пеленали, когда у него прорезывались зубы и он кричал благим матом, история умалчивает, как умалчивают сицилийские летописи о той эпохе, когда он впервые натянул на себя панталоны. То самое большое «крыло фантазии», о котором мы упоминали, влечет его тем не менее из родного переулка на соседнюю улицу Казаро. Здесь упражняется он с некоторыми, теперь уже забытыми, своими современниками в играх разного рода, глазеет на проезжающие экипажи, драку собак, уличных музыкантов и т. п., при этом высматривая, нельзя ли поживиться чем-нибудь съестным. Иногда он с научным усердием копается в водосточных желобах или, как маленький строитель, лепит из глины красивые пирожки. Так плавает он около берегов жизни, отыскивая удобного места, чтоб твердою ногою ступить на землю.

Вместе с употреблением языка в нем пробуждаются и первые признаки притворства и скрытности. Джузеппе, или Беппо, как начали его теперь называть, мог говорить правду, но только тогда, когда видел в том свою выгоду. Голоден он бывал, вероятно, нередко, хорошее пищеварение и скудная кладовая в родительском доме – два обстоятельства, так часто встречающиеся вместе в этом мире – заставляли его прибегать к изобретениям. Что же касается до так называемой морали и понятия о праве и неправде, то по всему видно, что подобное понятие – печальный плод человеческого грехопадения – было ему совершенно чуждо. Если когда-нибудь его слуха и касались слова заповеди «не укради», то он не верил им, а вследствие этого и не исполнял их.