Мендес-Пинто, барон Мюнхгаузен и другие немало прославились в этом искусстве, но в сравнении с Калиостро, говоря откровенно, они были только невинными лгунами. В совершеннейшем же виде этой породы, в существе, которое бы не только лгало на словах и на деле, но постоянно бы лгало в мыслях, словах и поступках и, так сказать, жило бы в стихии лжи и со дня своего рождения и до самой смерти ничего бы не делало, как только лгало, – чувствовался недостаток. Подобный идеал осуществил граф Калиостро, и если не вполне, то, может быть, настолько, насколько позволяли ограниченные человеческие способности. Ни в новейшем времени, ни в древней эпохе – хотя и в ней были свои Автолики и Аполлонии – не встречаем мы такую совершенную, «возвышенную» личность, проникнутую спокойствием, уверенностью в силе своего искусства, которому каждое сердце покорялось и внимало с благоговением и радостью.

«Единственный порок, который я знаю, – говорит некто, – это непоследовательность в наших действиях и поступках». Но всякий человек, ответим мы на это, должен быть судим по своим делам. Если в наши дни сатана сделался поэтическим героем, то отчего Калиостро, хоть на короткое время, не мог сделаться прозаическим героем? «Первый вопрос, – говорит один великий мудрец, – с которым я обращаюсь к каждому человеку, заключается в том, есть ли у него цель, которую он преследует всей душой и наконец достигает? Хороша или дурна его цель – это предмет моего другого вопроса».

Но как бы там ни было, а мы полагаем, что наука не может равнодушно смотреть на Калиостро. Как ни ложно многое в его жизни, а все-таки не подлежит сомнению, что он, составляя самую ничтожную спицу в колесе фортуны, умел достичь изумительной высоты: без средств, без денег, красоты и личной храбрости, даже без здравого смысла или другого какого-либо выдающегося качества, он долгое время ухитрялся щедро удовлетворять потребностям и поддерживать пищеварение самых прожорливых тел и душ, не испытывая извне никакой помехи своим пяти чувствам, а внутри не встречая никакого препятствия своему шестому чувству – тщеславию.

Но несмотря на все вымышленные рассказы о Калиостро, все-таки приходилось верить, что эта блестящая карета, нагруженная сверху донизу багажом и которую лихая четверня мчала через весь мир, действительно существует, а шесть гайдуков, скакавших впереди кареты и извещавших заранее о его приезде, – живые люди. При этом из кошелька, как из рога изобилия, постоянно сыпались деньги, платились шоссейные сборы, счеты гостиниц и тысячи других неизбежных расходов такого роскошного поезда, и карета, после короткого отдыха, снова пускалась в путь.

Здесь возникает научный вопрос: отчего все это происходит? В этой удивительной машине, состоящей из лошадей, колес, багажа и гайдуков, сидит толстый, коренастый индивидуум, с тупым лицом, а подле него помещается Серафима двусмысленной репутации. Отчего происходит, что средств постоянно хватает и вся машина не убавляет хода и не останавливается, как локомотив, истощивший свое топливо, или не сваливается в ров. Подобный вопрос часто занимал автора этого очерка, но все усилия разрешить его долгое время были напрасны.

Этот же вопрос, как, вероятно, известно многим читателям, занимал не его одного. Великий Шиллер, на которого как поэтическая, так и научная сторона этого предмета произвела глубокое впечатление, уступая влиянию первой, придал ему новую форму и со свойственным ему пылом старался добиться «тайны» последней, не поддававшейся объяснению. Таким образом, увидел свет его неоконченный роман «Духовидец». Еще замечательнее драма Гете «Великий Кофта», которая, как он сам сообщил нам, избавила его от гнетущей мысли, беспокоившей даже его друзей, – до такой степени этот предмет некоторое время овладел им. Произведение его – это драматическая фабула, основанная на точном историческом изучении и исследовании, но в которой, впрочем, само изображение исторического факта является нам художественным, миниатюрным рисунком. Читатели старых газет, может быть, еще помнят египетские ложи в Лондоне, ослепительные бриллианты и ночные таинственные откровения графини Серафимы, мисс Фрей, г-на Придля и его товарищей, изречения лорда Мансфильда и лорда Джорджа Гордона, потому что Калиостро, облетев, подобно комете, бесконечные, неведомые пространства, два или три раза опускался в Лондон и здесь, в великом хаосе, творил недурные делишки.

Несравненный Калиостро! При виде твоего соблазнительного, размалеванного театра, в котором ты действовал и жил, у кого не чесалась рука приподнять занавес и взглянуть, как ты, окруженный театральным хламом, состоящим из картонных ваз, мишурных костюмов и ламп, заседал там своею собственной персоной посреди лжи и обмана. Боролся с миром и побеждал его и налагал на него контрибуцию, которую он тебе ежедневно выплачивал. Бесчисленное количество констеблей, шерифов, сбиров и алгвазилов всех европейских стран преследовали тебя по пятам с довольно враждебными намерениями, ты один противился им, потому что на всей земле у тебя не было ни одного друга. Что говорим мы – на всей земле? Во всей вселенной у тебя не было друга! Небо не знало тебя, оно не должно было тебя знать, – что же касается Вельзевула, то, сколько мы знаем, его дружба ценится невысоко.

Но к делу. Автор настоящего очерка с великим усердием изучал этот замечательный феномен, насколько ему позволяли обстоятельства, географическое положение и денежные средства, но, к сожалению, он должен признаться, что все его старания не имели утешительных результатов. Он перечел книги на различных языках, рылся в пыли старых журналов, с отвращением погружался в каждый лабиринт безнравственности и тупоумия и даже не побрезгал бы грязными «Записками Казановы», если б мог только добыть их, потому что большая часть английских библиотек на его требование отвечала отказом. Все его поиски походили на отвратительные поиски в каком-нибудь нравственно-зачумленном доме.