Такого же рода и лесть Калиостро, чарующая все верующие души. Не золотыми, а томпаковыми можно бы было назвать его уста, – впрочем, в наш бронзовый век и этот металл годится в дело.

В целом деятельность Калиостро заключалась в стихии чудесного, сверхъестественного. Истинный человек, художник он или ремесленник, трудится в бесконечности известного, шарлатан же в бесконечности неизвестного. И в какой быстрой прогрессии возвышается и возвеличивается он, лишь только заметят его! «Твое имя знаменито, – говорит пословица, – и ты можешь спокойно спать». Нимб славы и сверхъестественного изумления окружает Калиостро и морочит глаза публики. Немногие мыслящие люди, разгадавшие его, но оглушенные всеобщим шумом, презрительно молчат и возлагают все на величайшее целебное средство – время.

Между тем чародей идет своей дорогой, неистощимые материалы для обмана: жадность, невежество и в особенности животные наклонности, представляющиеся в Европе самым лакомым блюдом для обмана, – все это испробовано и предано брожению для его пользы. Он мчится подобно комете; ядро его обхватывает огромными радиусами каждый город и провинцию, над которыми он пролетает; его длинный хвост, состоящий из любопытных и изумленных глупцов, простирается до самых отдаленных стран. Добряк Лафатер в своих швейцарских горах отзывается о нем: «Таких людей, как Калиостро, немного, но я все-таки ему не верю. О, если б он был прост сердцем и чист, как ребенок; если б у него было чувство к евангельской простоте и к величию Господа! Кто был бы выше его? Калиостро часто говорит неправду, обещает, но не держит своего обещания. Но во всяком случае, действия его я не считаю за обман, хотя они вовсе не то, за что он их выдает». Если Лафатер мог говорить о Калиостро таким образом, то что должны были говорить о нем другие!

Посреди шумных оваций, всюду вызывая духов и превращая в золото неблагородные металлы (впрочем, для тех, которые могли снабжать его для этого деньгами), наш шарлатан проехал Саксонию. В Лейпциге он борется со своим товарищем по ремеслу бедным Шрепфером и уничтожает его. Из восточной Пруссии он пробирается в Польшу и затем весною 1780 года является в Петербург. Здесь разбивает он свою палатку и торжественно поднимает флаг. У масонских лож длинные уши; своими чудодейственными снадобьями он снабжает всех, оделяет больных лекарствами, пускает в ход свою небесную Серафиму, и все сулит ему полнейший успех. Но лейб-медик императрицы Монсе (родом шотландец) подвергает исследованию чародейство Калиостро, признает все его снадобья ничтожными, негодными даже для собак, и бедному графу приказывают немедленно выехать из Петербурга. И счастлив он, что так скоро убрался, потому что вслед за ним является прусский посланник, обвиняющий его в незаконном ношении прусского мундира в Риме, а случившийся тут испанский посол взваливает на него еще большее преступление, именно сбыт фальшивых векселей в Кадисе. Но он успел уже скрыться за границу, и теперь – жалуйся на него кто хочет.

В Курляндии и Польше ожидают его великие дела, но при этом и две небольшие неудачи. Знаменитая фрау фон дер Реке, «прекрасная душа», как выражаются немцы, тогда еще юная сердцем и неопытная, опечаленная смертью своих друзей, старается узнать от всемирного заклинателя духов о тайнах того невидимого мира, на который постоянно устремлен ее жаждущий взор. Но галиматья шарлатана не могла удовлетворить честной души этой женщины, она разгадала его и вывела на чистую воду в своей книге.

Таким образом, неудачный опыт Мефистофеля с Маргаритой возобновился здесь для Калиостро. В Варшаве, где он проповедует о египетском масонстве, медицинской философии и невежестве врачей, встречает его также неудача. Некий граф М* сомневается в его чудодейственной силе и публикует свои сомнения в брошюре «Разоблачение Калиостро». Шарлатан, принятый с триумфом в городе, с избранным числом верующих, между которыми находится и неверующий граф, отправляется в имение одного магната, чтоб там делать золото, а может быть, приготовить и «Пентагон». «Всю ночь перед отъездом из Варшавы наш дорогой учитель, – говорили его помощники, – беседовал с духами». – «С духами? – вскричал граф. – Не может быть, он плавил червонцы, вот расплавленная масса их в этом тигле, который он хотел подменить другим тиглем, наполненным суриком, который и теперь еще лежит разбитый в кустах, где вы и можете видеть его, ослы!» С «Пентагоном», или жизненным эликсиром, вышло не лучше. «Наш добрый мастер пускается в длинные объяснения, клянется всемогущим Богом и честью, что он довершит свой труд и сделает нас счастливыми. Он до того простирает свою скромность, что просит, чтоб его заковали в цепи, принудили работать, и требует от учеников убить его, если в исходе четвертого часа он не сдержит своего слова. Он опускается на землю и целует ее, затем воздымает руки к небу и призывает Бога в свидетели, что он говорит правду, и требует смерти, если он лжет!» Появление великого кофты с длинной почтенной бородой придает ночи еще больше торжественности. Но увы! Черепки разбитого тигля лежат на глазах у всех, жизненный эликсир также не удался, так что великому кофте оставалось только убраться восвояси.

Граф М* даже не верил, что Калиостро владел искусством обыкновенного шарлатана.

«Будучи крайне нескромен, – говорит этот обличитель, – он хвалился в присутствии каждого, в особенности же перед женщинами, что обладает грандиозными способностями. Каждое его слово преувеличено, в нем сейчас же чувствуется ложь. Малейшее противоречие приводит его в бешенство; тщеславие его не знает границ; он требует, чтоб ему устраивали празднества, о которых бы говорил целый город. Большинство обманщиков ловки и стараются приобрести себе друзей, – он же, напротив, своими оскорбительными речами, сплетнями и разного рода дрязгами норовит перессорить всех своих друзей и поселить между ними вражду. Из малейших пустяков он заводит ссору со своими помощниками и даже перед публикой не стесняется выставить их лгунами. По моему мнению, Шрепфер был гораздо искуснее его. Ему бы следовало взять себе в помощники чревовещателя, прочесть несколько химических книг и изучить искусство Филадельфия и Комуса».

Совет твой хорош, любезный М*, но разве ты не убежден в том, что Калиостро обладает «врожденной способностью лгать», да, кроме того, «медным лбом» (front d’airain), которого не смутишь ничем. Подобному гению и подобному лбу нечего заимствовать у Конуса и Филадельфия и у всех чревовещателей в мире. Пусть при шарлатане останется то, чем он владеет.

Его высокомерие доказывает только, что он сидит на огромном коне, а мир лежит у ног его.

Подобные неудачи, встречающиеся в жизни каждого человека, для нашего Калиостро то же самое, что темные пятна для солнца. Его слава от этого ничуть не страдает. Князь П* по-прежнему рекомендует его князю О*, и чем может убедить этих великих мира какой-нибудь неверующий, безвестный граф М*? Карманы Калиостро едва вмещают массу бриллиантов и червонцев; он катит на почтовых в Вену, во Франкфурт, в Страсбург, чтоб и там удивлять всех своими чудесами.

«Свита, которую он обыкновенно держит при себе, – рассказывает его биограф, – соответствовала его остальной обстановке. Он постоянно ездил на почтовых. Толпа курьеров, лакеев, телохранителей и разного рода прислуги, одетая в великолепные ливреи, придавала вид правдоподобия его высокому происхождению, которым он хвалился. Эти ливреи, сделанные в Париже, обошлись ему по 20 луидоров каждая. Великолепные, убранные по последней моде комнаты, роскошный стол, богатые наряды его жены вполне согласовались с этим королевским образом жизни.

Его притворная щедрость также обращала всеобщее внимание; бедным он подавал медицинскую помощь даром и даже оделял их милостыней».

Посреди этой великолепной обстановки красовались две подозрительные, нарумяненные или ненарумяненные физиономии графа и графини с тупоумным и усталым выражением; полеживая на мягких диванах, они угрюмо и молча посматривали друг на друга, едва скрывая злобу и соображая, что каждый из них добывает мало, а ест много. Исполняла ли Лоренца неохотно или, напротив, с полною готовностью назначенную ей обязанность, – биографы еще не сказали решительного мнения, но в чем они положительно убеждены, так это в том, что со своим холерическим, откормленным шарлатаном она вела довольно горькую жизнь, полную постоянных раздоров. Если же мы заглянем поглубже и захотим познакомиться с внутренним самосознанием, что у других называется совестью, самого архишарлатана, то нам представится весьма неопределенная вещь, – словом, мы не увидим ничего, кроме густого, обманчивого тумана, который во всех его действиях и поступках был на первом плане. Правда, многое в жизни Калиостро осталось неясно, зато мы вполне разгадали, что он страдал недостатком понимания. Хитрость, лукавство были развиты в нем в высшей степени, но ума в нем не было нисколько. Да разве хитрость в соединении с алчностью не есть неизбежное следствие недостатка ума? Она, собственно, и доказывает близорукость ума, погруженного в пошлость, ума, неспособного возвыситься до ясного, свободного понимания, потому что иначе хитрый и алчный человек вступил бы на путь истинный.