Но проблески света, если и не совсем яркого, все-таки проникают хоть случайно в душу каждого смертного. Каждое живущее создание (а по Мильтону – даже и дьявол) обладает более или менее каким-нибудь подобием совести; оно внутренне молится, кается, верит, хоть для того только, чтоб не презирать себя или в конце концов не повеситься. Что подобное откормленное животное, как Калиостро, чувствовало и думало, сказать, во всяком случае, довольно трудно, но это покажется еще труднее, когда подумаешь о противоречиях и мистификациях, которыми опутана была вся его жизнь. Единственным верным документом служит нам его портрет, в свое время распространенный во множестве и украшавший целые миллионы комнат. Гравюра, сделанная с этого замечательного портрета, лежит перед нами. Жирная физиономия, вполне достойная шарлатана из шарлатанов, верное и меткое изображение бездельника; дерзкое, отвратительное лицо с плоским носом и толстыми губами, на котором написаны алчность, чувственность, бычье упрямство, дерзость и бесстыдство. Воздетые к небу глаза в каком-то благоговейном созерцании, не лишенные, впрочем, некоторого юмора, довершают типичное изображение шарлатана из шарлатанов, порожденного XVIII столетием. Под гравюрой находится следующий эпиграф:

De l’ami des humains reconnaissez les traits:

Tous ses jours sont marques par de nonveaux bienfaits.

Il prolonge la vie, il secourt l’indigence;

Le plaisir d’etre utile est seul sa recompense.

Нужно полагать, что теософия, филантропия и благотворительность, которым все более и более предавался наш шарлатан, должны были служить не только приманкой для дичи, но и мазью, незаметно уменьшавшей боль его собственных ран. «Разве я не сострадательный, благотворительный человек? – мог сказать шарлатан. – Если я сам заблуждался, то в то же время разве я не старался своими елейными теософическими речами устранять все поводы к заблуждению? Что такое ложь, шарлатанство, как не средство приноровиться к характеру человека, влезть в его глухое, длинное ухо, не имеющее случая прислушаться к честному слову? Разве наш мир собственно не мир неправды, где ничего нет, кроме двуногих и четвероногих хищников? Природа сказала человеку: трудись и сам добывай себе хлеб! Разве такой гениальный человек, как я, не рожденный принцем и даже в наше жалкое время не жалованный этим титулом, не считаю своей обязанностью сделаться им? Если мне нельзя достигнуть этого военной силой, то я постараюсь добиться более возвышенным средством – наукой. Лечи больных, лечи еще более опасную болезнь – невежество, одним словом, учреждай египетские ложи и добывай средства на их учреждение».

Такими беседами с самим собой успокаивает граф свое сердце в те минуты, когда расходится в нем желчь. Впрочем, подобные минуты бывают редки. Граф – человек деятельный, со здоровым желудком, и углубляться в самого себя он не привык. Каждый день приносит ему новую добычу, и нет времени для метафизических размышлений.

А между тем граф прибыл в Страсбург и творит великие чудеса. В 1783 году в Страсбурге совершается его апофеоз, он достигает зенита своей славы и вступает в четвертый акт своей жизненной драмы. Жизнь его проходит здесь в полном блеске, возбуждая зависть и удивление целого мира. Он исцеляет больных бедняков и помогает им из собственного кошелька, ласково принимает верующего богача и грозно и молча посматривает на неверующего, владей он всеми богатствами мира. Чудесные исцеления случались во все времена, но теперь перед нами новое неслыханное чудо: прославленная во всех концах мира особа, «несмотря на издержки», не занимается игрой или охотой, а посвящает себя лечению больных, просвещению невежественных людей. Смотрите, как среди белого дня он спускается в прокаженную берлогу бедняка и плебея и гордо отказывается от приглашений вельмож. Когда кардинал де Роган, страсбургский архиепископ, пэр Франции, принц крови, желает его видеть, он отвечает: «Если монсеньор болен, то может прийти ко мне, и я исцелю его; если же он здоров, то не нуждается во мне, как не нуждаюсь я в нем».

Между тем небо послало ему несколько учеников, желания и потребности которых он разгадал со свойственным ему тактом. Одним он принялся толковать о медицине, низвержении тиранов и египетских ложах; с другими касался возвышенных предметов, выходящих из сферы обыденной жизни, о посещении его ангелом света и ангелом мрака. Когда ему случалось проходить мимо изображения Спасителя, он безмолвно и грустно останавливался перед ним, как будто в нем восставало тысячелетнее воспоминание. Когда же его спрашивали об этом, он отделывался таинственным молчанием. Действительно ли он вечный жид, известно только одному небу. Одним словом, счастье в Страсбурге не только улыбается, но и смеется ему. Чтоб вполне увенчать его искусство, судьба посылает ему богатого, восторженного и щедрого глупца, и этот глупец не кто иной, как тот же кардинал Людовик де Роган.

Уверенный в его милости, наш шарлатан на улыбку счастья может также отвечать улыбкой.

Приглашаю любопытного читателя взглянуть на него в это время глазами двух очевидцев – аббата Жоржеля, дипломатического фактотума князя Людовика, и геттингенского профессора Мейнерса.

«Когда князь Людовик, – говорит аббат, – наконец был введен в святилище этого эскулапа, то заметил, согласно его собственному рассказу, в физиономии скрытного человека столько достоинства и величия, что проникся благоговейным страхом, и это благоговение подсказывало ему слова, с которыми он обратился к Калиостро. Свидание их, хотя непродолжительное, возбудило в нем страстное желание познакомиться с этим человеком, а лукавый эмпирик так ловко умел говорить и действовать, что приобрел, вовсе не рассчитывая на это, не только полное доверие кардинала, но даже власть над его волей. «Душа ваша, – сказал он однажды князю, – достойна моей, вы заслуживаете того, чтоб я посвятил вас во все мои тайны». Подобное объяснение сильно подействовало на умственные и нравственные способности человека, с давних пор добивавшегося познать тайны алхимии и ботаники.

С этой минуты их отношения сделались доверчивее и откровеннее. Калиостро поселился в Саверне на все то время, когда проживал там кардинал. Их тайные беседы были часты и продолжительны. Я припоминаю, что когда дошли до меня слухи, что барон де Планта (управляющий кардинала) задает в епископском дворце для Калиостро и его мнимой супруги роскошные пиры, на которых токайское льется, как вода, я счел своей обязанностью довести об этом до сведения кардинала. «Знаю, знаю, – отвечал он, – я даже уполномочил его делать эти угощения, если найдет нужным». Наконец он дошел до того, что не имел другой воли, кроме воли Калиостро, и дело в заключение приняло такой оборот, что когда этот «бесстыжий египтянин» вздумал на время покинуть Страсбург и удалиться в Швейцарию, кардинал, узнав об этом, послал своего секретаря провожать его и просить у него предсказать ему будущее. Эти предсказания были сообщены кардиналу секретно, в шифрованном письме».

«Еще до приезда моего в Страсбург, – рассказывает профессор Мейнерс, – я знал положительно, что мне не придется не только говорить с Калиостро, но даже видеться с ним. Я наслышался от многих людей, что он ни под каким видом не принимает здоровых, любопытных путешественников, а с теми, которые, не будучи больны, наконец добивались его аудиенции, он обходился, как со шпионами, самым грубым образом. Но тем не менее и несмотря на то что мне удалось только на одну минуту видеть этого нового бога медицины, когда он промчался мимо меня в карете, мне кажется, что я знаю его лучше многих, проживших целые месяцы в его обществе. Мое неизменное убеждение заключается в том, что граф Калиостро с самого начала был скорее обманщиком, чем сумасбродом, и что до сего времени он остается обманщиком.

Относительно его родины я положительно ничего не узнал. Одни считали его испанцем, другие евреем или итальянцем – и даже аравитянином; рассказывали также, что он уговорил какого-то азиатского князя отправить своего сына путешествовать по Европе и что будто бы он убил этого юношу и воспользовался всем его богатством. Так как граф плохо изъясняется на всех языках и, вероятно, большую часть жизни провел под вымышленными именами, вдали от своей родины, то весьма возможно, что никогда не могли добиться верного сведения о его происхождении.