— Грызи гранит науки. Учи математику и физику.

— А как же, обязательно, — пообещал Влад и побежал к Мише Профессору, размахивая на головой гибким металлическим шлангом.

2

Поздним вечером Каракозов подёргал за ручку запертую дверь в комнату жены и громко, с выражением своего недовольства, сказал:

— Мир римлянам добыт и двери Храма Януса закрыты?

— Ты не Нерон, — откликнулась Майя, — не мешай нам.

— Чего это он? — поинтересовался Сморкачёв, находившийся в комнате Каракозовой.

— Учёность демонстрирует. У древних римлян был Храм Януса, — это такое римское божество, символизирующее начало и конец. Очень древний храм. Считалось, что его построил чуть ли не сам Ромул.

— Тот, что у волчицы титьку сосал?

— Ну да. Один из основателей Рима. А построил он этот храм после заключения мира с сабинянами. Позднее царь по имени Нума постановил, чтобы двери храма были открыты во время войны, а во время мира — закрыты. За всю историю Древнего Рима до правления Нерона двери храма всего шесть раз были закрыты. Первый раз — по указу самого Нумы, второй раз — по окончании второй пунической войны, три раза — в правление августа и еще раз, если верить Овидию, — в правление Тиберия.

— Тиберия? А ты Мишу Нероном назвала.

— В шестьдесят пятом году, когда в империи был установлен мир, Нерон потребовал закрыть двери храма, отпраздновал это событие и монеты отчеканил. Я тебе потом покажу. На аверсе — профиль Нерона, а на реверсе — обратной стороне, — надпись: «Мир римлянам добыт и двери храма Януса закрыты». Собственно то, что ты слышал из-за двери.

— Это в тысяча пятисотом или ещё раньше?

— Не поняла?

— Ты сказала, — в шестьдесят пятом.

— В шестьдесят пятом и было. В первом столетии нашей эры.

Майю не рассердило, а умилило невежество и простодушие Сморкачёва. Он это заметил и с благодарностью в голосе сказал:

— Ты умнее Миши Профессора.

— А то! Он всё щёки надувает, а кроме верхов, мало в чём сведущ.

— Говори понятно.

— Ни в чём не разбирается.

— Другое дело.

3

Ночью с первого на второе сентября Василия разбудил телефонный звонок. С ним говорил Миша Каракозов.

— Спасибо. Удружил, — сказал Профессор.

— В каком смысле? — не понял Грешнов.

— Жена заперлась в своей комнате с твоим дезертиром и не открывает.

— Вот это да! — удивился услышанному Василий. — Из дезертиров — сразу в наполеоны.

Хотел сказать, что это не проблема, нужно сломать дверь, и Сморкачёва за ухо он выведет лично, но Миша бросил трубку, а перезванивать Грешнов не решился.

Василий умылся, оделся и пошёл в подвал. Открывшему дверь Никандру с порога сказал:

— Завидую Сморкачёву, подмял под себя жену Миши Профессора.

— Кто вам мешал? — ворчал Никандр, недовольный ночному визиту босса.

— Кто же мог знать, что она такая доступная? Да и замужем за учёным человеком. Миша сам во всём виноват. Ему следовало шевелить не только извилинами, но и кое -чем другим, хоть изредка, профилактически.

— Это точно, — поддакивал Уздечкин.

— Да, все мы её проморгали, и уже ничего не вернуть. Это в семьях интеллигентских — сплошь и рядом. Помню, жил у дядьки, в порядке вещей было, когда он, старый муж. сидя за трофейным роялем и аккомпанируя себе, напевал песни на стихи Исаковского: «Хотел сказать, встречай, Прасковья, героя мужа своего» и так далее. А его молодая жена разгуливала по комнате площадью сорок метров, потолки — черты сорок, в шёлковом халате на голое тело. А то взгромоздится на никелированную спинку большой железной кровати, довольно высокую спинку, и делает вид, что читает книгу. Волосы у неё были густые, чёрные, с отливом в синеву. И вот сидит эдакая птица диковинная, от медленно поворачивающегося абажура цвет лица её становится то жёлтым, то оранжевым. А за её спиной, в облаках папиросного дыма, как в тумане. за чёрным роялем серый профиль сутулого старика. Я ей говорил: «Был бы художником, изобразил бы тебя богиней Венерой». А она мне тихо, доверительно: «Я — твоя. Можешь делать со мной всё, что пожелаешь». И смотрела так… Словами не передать. С какой-то щемящей душу надеждой. И такая она была красивая, и настолько тосковала по ласке мужской, а я струсил. И все мы такие. А дезертир не поленился. Взял шланг и прочистил трубу. А нам остаётся только слюньки утирать и облизываться. Ладно. Спи. Утро вечера мудренее, — закончил Василий свою многословную речь. — Пойду к Нинке, не домой же возвращаться. Жене соврал, что срочно на дежурство вызвали.

Ночью с первого на второе сентября Георгий возвращался домой. Посигналила машина, припаркованная у его подъезда. В ней находился Лев Ласкин предложивший Юре искупаться.

— В Москве-реке или Сетуньке? — рассеянно спросил Грешнов.

— Совсем ты от жизни отстал. Поедем, тут недалеко.

Они проехались по уснувшему городу, как говорится, «всего ничего» и подъехали к спортивному комплексу.

Мимо этого здания Юра неоднократно ходил. Территория была огорожена, охранялась. При спортивном комплексе был открытый бассейн, волейбольная площадка с песком, похожим на манную крупу. Всё это было, как Юре казалось, для избранный, для сильных мира сего.

— И как я только не догадался, — сказал Грешнов. — Что, и это всё — твоё?

Вместо ответа последовало предложение:

— Перед бассейном давай, зайдём в душ. Негоже потными лезть в чистую воду.

— У меня… — начал было Грешнов.

— Там есть всё. В том числе и новые плавки любые. Выберешь, какие захочешь, — опередил его Ласкин.

Прислуживал им, как Юре показалось, настоящий юродивый. Человек, своим видом совершенно не подходящий окружающему их великолепию. Одет он был в полинявший, заношенный, заветренный, когда-то имевший синий цвет, рабочий халат. Обут в сандалии на босу ногу. Носил с собой швабру с тряпкой и пустое металлическое ведро.