— Руки в замок, — комментировал Павел Терентьевич, сцепляя пальцы с жёлтыми ногтями на животе у вдовы, — а затем рывок и к себе на плечо, а оттуда уже никуда не денешься.

Огоньков несколько раз кряду продемонстрировал, как делается рывок. Забрасывать Начинкину на плечо он не собирался. Нинке нравились крепкие, искренние объятия, замаскированные под романтическую сказку. Вроде и тискает, и при этом никто не виноват, потому что всем сидящим за столом объясняет, как обстояло дело сто лет назад.

— Да куда уж с плеча денешься, — смеясь, подзадоривала вдова, — останется только лежать да лапками перебирать.

В её голосе слышались согласительные нотки. В глубине расширенных зрачков то загорались, то потухали похотливые искорки.

Павел Терентьевич рассказывал уже о чём-то другом, а хозяйку дома всё не отпускал, продолжая бессознательно мять в руках.

У Грешнова и Истуканова сдали нервы. Пётр Виленович демонстративно громко встал из-за стола и ушёл, не прощаясь, а Василий крикнул:

— Терентьич, оставь её! Это моя баба!

— Да-а? — выходя из опьяняющего дурмана, спросил старый борец. — А я ей «обратный пояс» показывал.

— Все уже поняли. Отпусти.

Нина освободилась сама. Покачиваясь из стороны в сторону, она подошла к Грешнову.

— Нашёл, к кому ревновать, — приглушенно сказала она и притворно хихикнула. — Деду — семьдесят восемь, часы давно на полшестого.

В ответ на это Василий поведал ей душещипательную историю о том, как девяностолетний старик сошёлся с сорокалетней соседкой.

— Бабка его восьмидесятилетняя поехала к сестре на поминках помогать, а старику надо было ежевечернее лекарство в глаза закапывать. Так бабка попросила это сделать соседку. А та недалекая была, старухе по возвращении так и бухнула: «А твой-то ещё ничего» — «Как? Да ты что же, ему позволила?». А старик взял сторону молодой, стал с ней встречаться. Говоришь, не ревнуй. За нашим Терентьевичем глаз да глаз нужен. А то возьмёт на «обратный пояс» и готово.

— А я буду не против, — засмеялась Нина.

— Знаю. Только историю дослушай до конца. Как стал девяностолетний дед с молодой возиться, так в тот же год и умерли, — и он, и она. Как в сказке. Так-то водить дружбу со стариками. Души-то сливаются. А тут и старуха с косой, и это совсем не жена Терентьича.

— Не смешно.

— Смешно. Только ты не любишь правду признавать.

— Правду? — возмутилась Нина. — Ты всем говоришь, а теперь даже выкрикивать стал: «Нинка — моя баба!». Но со своими бабами спят регулярно, а не раз в месяц по обещанию. Всем только сказки об этом рассказываешь, борец за правду, а потом удивляешься, что кокетничаю с первым встречным.

— У меня сейчас одна задача, — как-то на ноги встать и выклянчить у твоего Льва Львовича грант младшему брату, на учёбу.

— Ласкин и так всё ему даст, он Ваню любит.

— А может, Бахусову всё отдаст, а Ване ничего не останется.

— У Льва Львовича на всех денег хватит. Это мы с тобой — нищета.

— Ты трусы свои не могла найти, — успокоившись, сказал Вася, — так я их отыскал.

— Где они?

— Порваны. В мусорном ведре.

— Зачем? Они же из нового набора.

— Ты это жене моей объясни, — перевёл Василий стрелки на Наталью.

— В кармане нашла?

— Хуже, на мне, оказывается, были.

Нина засмеялась.

— А я-то весь дом перерыла, и даже когда твои нашла, об этом не подумала. И как теперь с Наташкой?

— Не знаю. Она после этого на выставку кукол поехала. Там, возможно, мстила, рога мне наставляя. Пощупай, не выросли.

Нина хотела пощупать, но её позвали на кухню хозяйничать.

Василий подошёл к сидящему за столом Никандру и на ушко шепнул:

— Следи за Нинкой в оба глаза, я в «тубаркас» отлучусь.

В уборной Грешнов опустил крышку унитаза, сел на неё, достал лист бумаги, ручку и стал писать покаянное письмо жене, в котором сообщал ей о своей измене с Ниной Начинкиной.

— Мы стояли над бездной, — писал Василий, — но поняли это тогда, когда она уже разверзлась перед нами. То, чего я опасался, сделалось свершившимся фактом. Я это понял, когда обнаружил на себе женские трусы. Таким образом, я тебе изменил, драгоценная моя Наташечка. Свет, как доказал Максвелл (узнал от Миши Профессора), тоже всего навсего электрическая волна, и у неё есть своя скорость. Клянусь, что произошло всё быстрее скорости света. Я даже не понял ничего и ничего не почувствовал, кроме угрызения совести. Это правда, а иначе я хоть что-нибудь. да запомнил бы. При чём тут Максвелл? Но всё равно, прошу простить, если и было за что. В чём каюсь, хоть и не уверен, твой законный супруг Василий. Постскриптум. Мечтаю о большой медали из чистого золота, похожей на купеческую, чтобы была она при этом государственной наградой самого наивысшего уровня. Твой Вася. Не горюй.