— А что ты обижаешься? Известно же всем, что коммунисты Бога ненавидят. Раньше они этого не скрывали, гордились этим.

— Это было давно. Коммунист сейчас другой. Мы в данный момент против поднимающего голову неонацизма и за социальную справедливость. А дьявол у нас с тобой общий, — дядя Сэм.

— Дядя Сэм всегда им был и останется. Вы за это его и ненавидели, что суть у вас с ним общая.

— Ты, Василий, что-то не в духе.

— Да Ласкин «завёл». Из-за него вот, и с тобой лаюсь. Надо срочно залить, затушить мировой пожар. Будешь мировую?

— Ты же знаешь, что я не пью. Мать говорит, что я и без водки дурак. Я могу выпить с тобой, но только один раз.

— Это как? Объяснись.

— По стакану разом выпьем, — и всё. Повторять уже не будем. Согласен?

— Постой, — добрея на глазах, произнёс Грешнов. — Так ты, значит, ставишь мне условие? Бросаешь вызов? Ну, что же, мы принимаем этот вызов.

Сергей и Василий засмеялись.

Они взяли бутылку водки, стаканы, — разлили и выпили.

Закусив помидором, Грешнов поцеловал собутыльника и молча пошёл в сторону музыкантов, стоявших у сцены.

— Вот, выпил, и непонятно, зачем. Не пьянею, — рассуждал сам с собой Сергей, после того, как Василий его оставил. — И зачем люди пьют?

Гаврилов остановил спешившего к Ласкину Ивана Даниловича и стал рассказывать ему о том, как переоформлял он квартиру с тётки на себя. Каких трудов ему это стоило.

— Смысл в чём? — говорил Сергей. — Надсмехаются над народом. Это коснётся и тебя. Всё, как сто лет назад. Убогие, больные полиомиелитом, ходят в прислужниках у смеющихся нотариусов. Я им: «Хочу оформить договор о дарении. Что нужно для этого?». В глаза хохочут. Всё полностью захвачено. Не знаешь, с чего начать. А они и диктуют условия жизни, заставляют приносить такие документы, которые тебе не нужны. Это для того, чтобы ты побегал. Например: «Согласие попечительского совета», «Справку о том, что нет на квартиру ареста», «Оценочную стоимость», то есть выписку о том, сколько стоит твоя квартира. А потом оказывается, что ничего этого не надо. И за всё вымогают деньги. Все конторы располагают в узких помещениях, где нельзя свободно дышать. То есть специально измываются. Люди приезжают к четырём утра, записываются, чтобы попасть к десяти. Справок много, но если ты богатый, то платишь нотариусу, даёшь доверенность, и он всё делает. Но приходят же старики с инсультами, инвалиды, — там же многие и умирают. Один инвалид говорит: «Ну, как же? Все эти бумаги мне выдали государственные органы». Смеются: «Видите, государственные органы совершили преступление». Я не выдержал и вступился, сказал им: «Что же вы к инвалиду претензии предъявляете? Разбирайтесь с государственными органами».

Гаврилов осекся и потупил взор.

— Ну, и что дальше было? — спросил Ваня.

— Ужас! Мужик обиделся не на них, а на меня. Говорит: «На каком основании… Кто дал вам право обзывать меня инвалидом?». В общем, ужас!

Артисты с дощатой сцены запели популярную песню «Бессаме мучо».

Гаврилов, на ровном месте вдруг потерял равновесие, схватился за берёзу, росшую во дворе, судорожно обнял её и сказал Ивану Даниловичу:

— Поклонись за меня Василию. Руку ему за меня поцелуй. Наконец, цапануло. Хорошо-то как! В психушке всё сульфазином кололи.

— Тебе плохо? — спросил Грешнов.

— Мне хорошо, как никогда, — ответил Гаврилов. — Отойди, я хочу поплакать.

И не дожидаясь, пока Иван Данилович от него отойдёт, он стал безутешно рыдать.

— Я не слуга дьявола! Не сатана! — кричал Сергей. — Я за социальную справедливость!

Ваня подошёл к Ласкину и попросил у него денег на билет до Симферополя.

— За помидорами поеду, — сказал Иван Данилович.

— Один? — уточнил Лев Львович, доставая деньги из кармана брюк.

— Один. Всё, что про меня говорят, — это неправда.

— Я знаю, — успокоил его Ласкин. — Сегодня же и езжай. Хороший человек должен заниматься добрыми делами. О билете я похлопочу. Возьму два, на всякий случай.

Василий, тем временем, натолкнулся на компанию, состоящую из его жены Натальи, брата Юрия и двоюродного брата Кости Дубровина.

Выпитый с Гавриловым стакан и ему вышел боком.

«Полковник» тотчас, без предисловий, накинулся на Костю.

— У тебя много недостатков, — сказал он двоюродному брату.

— Например? — поинтересовался Дубровин, смущенно опустив глаза.

— Ведя беседу, ты неспособен в разговоре поставить точку там, где следует. Не можешь встать и уйти, где это необходимо. Всегда чего-то ждёшь, тянешь. Смотреть со стороны — выглядишь неглупым, а впечатление о себе оставляешь превратное. И машина твоя вся завешана бубенчиками, как цыганская кибитка. А в бардачке вместо карты дорог, — Карла Маркса небритая. Это же автомобиль, в конце концов, а не школа марксизма-ленинизма. Шесть мешков еле увезла, думали, сдохнет.

— Ты путаешь меня с Гавриловым, — сдержанно улыбаясь, поправил брата Костя.

Василий, как близорукий, приблизил своё лицо к Костиному, внимательно его рассмотрел, как бы спрашивая взглядом: «А разве ты — не Гаврилов?», но тотчас сориентировался и продолжал:

— И смотришь на всех пристально. То есть, я хотел сказать, высокомерно. А ведь так вести себя нельзя. Это я говорю потому, что ты брат мне. Другой смолчит, а за спиной посмеётся. Да-да, Костя, не улыбайся. У тебя такой взгляд, что даже пролетающие мимо птицы падают на землю от разрыва селезёнки.