Вот эту систему с модификациями Ратенау видел как отправную точку корпоративного государства, теоретиком

64

которого он и стал после войны. Сам богатый промышленник, фактический диктатор всей германской промышленности в военные годы и министр иностранных дел во время заключения Версальского мира, еврей Ратенау был горячим немецким националистом-идеалистом, считавшим, что в корпоративной структуре промышленность и вообще экономика будут служить общему благу, а не материальному обогащению отдельных лиц. «Собственность, доход и потребление, — писал он, — не частное дело: в них заинтересован весь национальный коллектив». Он вводит понятие условной или функциональной собственности, считая, что таким условным владельцем является любой человек, накопивший богатство, значительно превышающее то, что необходимо человеку для нормальной культурной жизни. «Государство имеет право в таком случае освободить его от такого богатства». Вместо материальных стимулов новая экономика будет награждать свободного пролетария солидарностью и трудовой гордостью, а ответственный предприниматель будет удовлетворен чувствами власти и творчества.

В промышленной цивилизации он видел слишком много «механичности» (того, что Маркс называет отчуждением труда от трудящегося) и считал, что это можно перебороть заменой центрального, бюрократического, парламентского государства органической иерархией функциональных структур или местных самоуправлений. Парламент должен формироваться целиком или хотя бы частично функциональным представительством. В либерально-материалистической структуре он видел дробление и потерю чувства целостности страны, национальной почвы — государство дробится на как бы изолированно существующие друг от друга экономическое, политическое, юридическое, церковное, военное «государства».

За исключением подписания мирного договора, за который нацисты считали его национальным предателем и в 1922 году убили его, Ратенау отошел от непосредственной политики: у послевоенного правительства он был на подозрении за его роль в создании немецкой военной экономики. Но его последователь Меллендорф провел в парламенте в 1919 году «основной закон социализации», на основании которого,

65

например, угольная промышленность была превращена в полугосударственный картель под названием «профессиональное сообщество». К каждому из таких обществ придавался национальный совет, состоявший из представителей служащих, рабочих, снабженцев, потребителей и одного комиссара от правительства. Проповедование корпоративистами, особенно Ратенау, автаркии показывает, сколь устарелыми были их политэкономические взгляды. Однако идеи Ратенау—Меллендорфа поддерживались юными католическими «христиан-солидаристами». Но реальные воплощения этих идей более-менее ограничились выше перечисленным. Парадокс в том, что в гораздо большей степени идеями Ратенау воспользовались так ненавидевшие его нацисты. Они ввели принудительную картелизацию промышленности с представительством рабочих, предпринимателей и служащих. Представительство рабочих и правительства, в значительно измененном по сравнению с эпохой Ратенау виде, действует, и весьма успешно, в немецком предпринимательстве по сей день. Так что не всему в корпоративизме место на помойке, кое-что оказалось жизненным и прогрессивным.

В связи с этим английский ученый Алан Коусон в книге «Корпоративизм и политическая теория» указывает, что разные авторы толкуют корпоративизм по-разному. Согласно наиболее враждебным к нему авторам при корпоративизме на место свободы частного капитала приходит государственное руководство, вполне соответствующее ленинской концепции госкапитализма. Иные авторы говорят о корпоративизме как третьей силе — некапиталистической и несоциалистической. Иные видят в нем особый путь, при котором частные интересы организуются и взаимодействуют с государством. По их мнению, при корпоративизме государство не является инструментом господствующего класса, а олицетворяет собой некую общую волю, направляя преимущественно частное предпринимательство, исходя из 4-х принципов: единство, порядок, национализм и успех. Корпоративизм в отличие от социализма не проводит широкую национализацию народного хозяйства, сохраняет принцип частного предпринимательства, но в отличие от капитализма корпоративное государство обладает широкими правами

66

в отношении народного хозяйства, и на место саморегулирующегося рынка приходит олигополия.

Положение корпоративизма где-то между свободно-рыночной и бюрократическо-монополистской политикой Коусон поясняет следующими примерами.

1. Свободный рынок. При нем безработные и обездоленные получают какие-то трущобы для жизни по заниженным ценам; ничего лучшего им не дождаться.

2. Бюрократическое решение проблемы. Правительство непосредственно строит жилье, используя нанимаемых им рабочих.

3. Корпоративное решение. Правительство заключает договор с частными строительными фирмами или профсоюзами на строительство ими жилья, о количестве зданий, их типе и пр. принимается обоюдоприемлемое решение на основании договоренностей между правительством и заинтересованными сторонами.

Корпоративизм, таким образом, указывает автор, может быть диктаторским, монополистическим или демократическим. Идеальным примером демократического корпоративизма автор считает современную Австрию (где в свое время и зародился солидаризм как политическая партия). В области производительности промышленного труда Австрия (во всяком случае, в начале 1980-х годов) входит в тройку самых передовых стран, зарплата там одна из самых высоких в Европе, инфляция одна из самых низких, социальная защищенность одна из самых высоких в мире, а забастовки наиболее редки (в 1970-е годы) из всех капиталистических стран. Одна из особенностей Австрии — две параллельные системы представительства интересов: камерная система, организованная по принципу принудительного членства, и система добровольных объединений, охватывающая в основном те же интересы, но работающая по принципу свободной ассоциативности. В некоторой степени обе системы конкурируют друг с другом, но в основном между ними действует распределение функций и имеется некоторая иерархичность, причем государство оказывает некоторую финансовую поддержку добровольным группам, обязывая одновременно принудительные организации соблюдать внутридемократический процесс.

67

В меньшей степени, чем в Австрии, но тоже значительно, макрокорпоративизм развит в Швеции, Норвегии и Голландии. На этом Коусон оканчивает свой обзор вопросом, случайно ли то, что все эти страны невелики — с населением менее 15 миллионов? По-видимому, все же не случайно. Не случайно, наверное, и то, что в таких странах, как нацистская Германия, фашистская Италия, да и имперская Япония корпоративизм оказался очень удобной системой для укрепления тоталитарного режима. Из этого можно сделать заключение о корпоративизме подобное тому, какое сделал Тальмон в отношении демократии: если демократия может быть тоталитарной или либеральной, то и корпоративизм может быть тоталитарным или демократическим, и тогда при условии, что речь идет о либеральной демократии, он может работать без вырождения в полицейский террор, как в выше приведенных малых странах.

Дело в том, что демократии, либерально-демократический строй вообще, работают лучше в малых странах, чем в больших, а лучше всего, вероятно, в городах-республиках наподобие древних Афин или современного Сан-Марино, например. Большие же, и особенно многонациональные государства, вообще чреваты вырождением в полицейские. Им приходится держать большие армии и сложные полицейские структуры, которые сами по себе расположены к диктатуре, командности. Если такое государство отстраивать по принципу корпоративности, при котором голос отдельного гражданина, становится гораздо менее эффективным, чем в условиях классической либеральной демократии, опасность его вырождения в тоталитаризм становится гораздо реальнее, чем в малых государствах, в которых отдельный гражданин всегда более слышим, чем в империях.