Он собирается меня выкурить… Тупоголовый бонза!.. Отец, значит, был у него. Унижался перед ним, конечно. Чего он ждал от Шенгузена? На что рассчитывал? Стариков иногда невозможно понять. Где у них самолюбие, гордость? Лучше терпеть муки ада на Западном фронте, чем кланяться такому чучелу. А кто дал ему право вмешиваться в дела молодежи? Эдакая ходячая пивная бочка! Как вообще мог этот заплесневелый, отвратительный, во всех отношениях отталкивающий, нищий духом обыватель занять такое место в рабочем движении? Непостижимо! Разве вожди рабочих не должны воплощать в себе их идеал? Луи Шенгузен — воплощение идеала масс?! О, горе тому народу, где такое могло бы произойти! Представить себе, что такие типы и в социалистическом обществе будут играть роль… нет, сохрани нас бог от подобного социализма…

Таков был итог размышлений Вальтера, пока станок делал свое дело. Вальтер отвел суппорт, вставил в станок новую болванку и снова заправил резец. Резец шел великолепно, станок прекрасно работал.

…Именно об этом вчера и шла речь. И они, отец с сыном, поспорили друг с другом. Не слишком ли прямолинейно и резко он обрушился на отца? Отец, правда, промолчал, хотя это его и задело. Что я ему наговорил? Разве социализм — развлечение? — сказал я. — Праздничное удовольствие? Игра в выборы? Человек должен отдать социализму всего себя, всю свою жизнь. И поведение социалиста должно всегда соответствовать его идеалу. Какой же это социалист, если днем он — обыватель, а вечером разыгрывает из себя борца за идею? Социалистических избирателей много — несколько миллионов, но настоящих социалистов пока постыдно мало. Вы, старики, заложили фундамент, — сказал я ему, и неплохой фундамент. Он может нести на себе большое здание; но это здание должны построить мы. И построить хорошо, чтобы не только мы, но и весь народ и поколения, которые придут после нас, жили да радовались.

Гоп-ля! Резец сделал свое дело. Оторвись-ка снова на минуту от своих размышлений. Несколько быстрых движений — и опять все идет как по маслу. Работа на токарном станке, пожалуй, даже удовольствие…

…Ну, а старик? Говорил то, что говорят все старики. Ничего нового не придумал. В жизни, мол, с такими идеями тяжело будет. Смешно! «Лбом стену не прошибешь!» Избито! «Вольные мысли с жизнью суровой часто сшибаются лбом…» Да, да, именно так он и выразил свою мысль, хотя и переврал немного классическую цитату. Вальтер покровительственно улыбнулся. Ах уж эти старики! Их порой надо щадить, ведь не переделаешь их! Но шенгузенам никакого снисхождения! Ни малейшего! Эти опасны! Такие люди… да это могильщики социализма! Шенгузены и им подобные — могильщики всякой свободной мысли.

Вальтер проверяет раздвижным калибром готовый шпиндель. Сработано точно. Следующий…

Но тут, сверкая глазами, прибегает Петер с книгой в руках. «Ах, боже мой, — думает Вальтер. — Опять какая-нибудь восторженна галиматья. Где уж тут толком поразмыслить!.. Но что это с ним? В таком волнении даже он редко бывает».

Петер Кагельман весь так и горит сдерживаемой страстью. Он мучительно подыскивает слова — небывалая вещь! Наконец протягивает Вальтеру раскрытую книгу.

— Знакомо это тебе? — спрашивает он, закрывая рукой заглавие. — Останови же станок. Мешает. — И сам уже нажимает на рычаг. Вальтер едва успевает освободить резец. — Слушай!

И Петер читает. У него — подумать только! — слезы на глазах. Вот так так! Большой, сильный парень, и вдруг — слезы! Вальтер с трудом сдерживает улыбку.

Я начал так: «О, знал ли кто-нибудь,

Какая нега и мечта какая

Их привела на этот горький путь!»

Потом, к умолкшим слово обращая,

Сказал: «Франческа, жалобе твоей

Я со слезами внемлю, сострадая»[1].

А, это только эпиграф, догадывается Вальтер. Эпиграф к стихотворению, которое сочинил Петер, вдохновленный Данте.

— Я верю, чувствую, — восторженно шепчет Петер со странным блеском в глазах, — она станет моей Беатриче. Я не знаю ее, никогда ее не видел, но она существует — и будет со мной всегда и всюду, заполнит всю мою жизнь; отныне она живет в моей душе… Нет, еще не готово! Не доделано — только набросок.

Тут уж Вальтер не сдержал улыбки. Он спросил:

— Что такое не готово? Какой набросок?

— Стихотворение, которое я посвятил ей. — Петер говорит тихо, с опаской, как будто боясь посторонних ушей. Он достает листок, заглядывает в него, но вслух не читает. Смотрит, ласкает глазами строчки, шевелит губами — и все это без единого звука. Он несказанно счастлив, окрылен собственным творением.

Так он стоит несколько минут у станка, молча, весь уйдя в себя.

Вальтер включил мотор. Резец со скрежетом вгрызается во вращающуюся деталь. Вальтер спрашивает:

— Ты будешь сегодня на собрании делегатов?

— Что? Где? Собрание делегатов? По какому поводу?

— Думаю, что там сегодня жарко будет. Шенгузен объявил поход против Союза молодежи! Он собирается кое-кого выкурить!

— Ну, и что же?

Петер видит, что его порыв не нашел отклика. Он на минуту закрывает глаза, как бы желая уйти от окружающего. И тихо, точно завороженный, медленным шагом возвращается к своему станку.

II