Вера видела, ощущала, как нервная энергия словно бы копится в Устинове, как даже лицо его, выражение глаз меняются, приобретая ту беспощадную непреклонность, которая всегда и притягивала и пугала ее в нем.

— Я бы на твоем месте… — сказала она осторожно, — все-таки признала бы некоторые свои… ну, ошибки, что ли… Это в таких случаях любят. Не надо идти напролом.

— Ив чем же ты видишь мои ошибки? — спросил Устинов жестко.

— Ты только не сердись, — все с той же мягкой осторожностью продолжала Вера, — но бывает у тебя излишняя непримиримость, категоричность неоправданная… С людьми иной раз и помягче надо…

— В общем, как я понял, ты приспосабливаться мне советуешь? — с легкой насмешкой спросил Устинов.

— Да отчего же приспосабливаться! Я вот удивляюсь иногда: когда ты возишься со своими подопечными, у тебя и мягкости хватает, и терпения, ты и простить им многое готов, а как доходит дело до отношений, ну, официальных, что ли… ты как железо становишься, ты не можешь понять, что непримиримость твоя ответную непримиримость рождает…

— Мириться, значит? — с горечью произнес Устинов.

— Ну почему мириться! Я знаю, тебя хоть на куски режь, ты с тем, что твоя совесть не принимает, не примиришься. Как-нибудь я твой характер изучила. Не в том дело. Тон, понимаешь, Женя, т о н делает музыку. Ты иной раз таким тоном говоришь, словно всех несогласных с тобой на костер готов отправить…

Устинов молчал насупленно.

— Только ты не сердись на меня, пожалуйста… — уже мучаясь этим его насупленным молчанием, сказала Вера. — Я же переживаю за тебя. Я как лучше хочу…

— Я понимаю, — примирительно отозвался Устинов. — Я все понимаю, Вера. Я подумаю над твоими словами. Только каяться и извиняться я ни перед кем не собираюсь.

— Ну и хорошо, — согласилась Вера.

Она знала: если Устинов сказал «я подумаю», он действительно будет думать. Всерьез. Лишь бы скорее прошло это бюро, а то одно только ожидание все нервы вымотает.

Весь день Устинов томился от неопределенности. Понедельник уже клонился к концу, а никто так и не позвонил ему, не поставил в известность о бюро, не пригласил официально. Тогда он сам набрал телефон дирекции Дома культуры. Хоть и не хотелось ему снова вступать в переговоры с Пятницей, но другого способа прояснить ситуацию не было.

— Семен Захарович, это Устинов, — сказал он. — А что, бюро перенесли или отменили? Вы не знаете?

— Почему перенесли? Послезавтра в три часа, как и намечалось. Так что мы свое получим сполна, не волнуйтесь.

— Но меня до сих пор еще не известили… — сказал Устинов.

— Известят, Евгений Андреевич, дорогой вы мой, известят, хоть из-под земли вытащат, если сочтут ваше присутствие нужным…

— Что значит — «если сочтут»? Вы, что же, думаете, могут и не счесть? — сразу взрываясь, проговорил Устинов.

— Да не нервничайте вы, Евгений Андреевич, пригласят вас, я уверен, что пригласят, — торопливой скороговоркой отозвался Пятница. — А не пригласят, так я бы на вашем месте только радовался. Думаете, это большое удовольствие, когда тебя на ковер вытаскивают? Один мой знакомый, поверите ли, перед заседанием бюро в обморок упал. Бюро еще не началось, а он уже сознание потерял. От переживаний.

— Не беспокойтесь, я не упаду, — сказал Устинов, вешая трубку.

Мысль, что его могут не пригласить, до сих пор как-то не приходила ему в голову. Возможно, конечно, Пятница и сам толком ничего не знает. Он же из тех, от кого «ничего не зависит».

Поколебавшись, Устинов позвонил в райком, Серафиме Петровне. Объяснил причину своего звонка.

— Видите ли, у меня нет сейчас под руками списка приглашенных, он у Юрия Евстигнеевича… — тон, каким произнесла Серафима Петровна это имя, сразу исключал всякую возможность тревожить этого человека по столь незначительному поводу. — Так что я ничего не могу вам сказать. Но я провентилирую этот вопрос, мы вас поставим в известность, если будет нужно. Не беспокойтесь, мы вас непременно оповестим, — и в трубке раздались короткие гудки.

Что ж, оставалось только набраться терпения и ждать.

Однако прошел вторник, не раз и не два звонил телефон в квартире Устиновых, но все эти телефонные звонки не имели никакого отношения к тому главному событию, которого ждал Устинов. Звонка из райкома так и не было.

Тем не менее весь вечер во вторник Устинов опять просидел над тезисами своего выступления: добавлял, вычеркивал, даже проборматывал про себя отдельные фразы — словно бы на слух их пробовал.

Утром в среду он попытался вновь дозвониться до Серафимы Петровны, но телефон не отвечал. В другой раз ему ответили: