— Серафима Петровна у первого, — и тут же повесили трубку.

— Ну что ж, надо ехать, все равно надо ехать, — сказал Устинов не столько даже Вере, сколько самому себе. — Мало ли какое недоразумение могло случиться. Я поеду.

И Вера не стала его отговаривать.

Собирался он с обычной своей обстоятельностью. Чаще всего эта его тщательность, доходившая чуть ли не до педантизма, раздражала Веру, чудилось ей в этой черте нечто стариковское, но сегодня то чувство, которое она испытывала, следя за его сборами, было сродни материнскому, сродни той боли, которую ощущает мать, готовая лучше сама вынести за своего ребенка любые невзгоды в троекратном размере, чем быть молчаливой и беспомощной свидетельницей этих невзгод, не имея возможности отвести их от самого дорогого тебе человека…

Не отличавшийся новизной костюм Устинова был отглажен еще накануне, орденская планка прикреплена, ботинки начищены, очки в очечнике, тезисы выступления в пластиковой прозрачной папке, справочные материалы — на всякий случай, вдруг понадобятся, удостоверение инвалида войны, шариковая ручка, носовой платок, расческа, партбилет — все было тщательно, по нескольку раз проверено, разложено по карманам.

— Ты только там не нервничай, если что… — с тревогой говорила Вера, провожая его до двери. — Не переживай понапрасну. Помни, здоровье все равно важнее…

Она понимала, что все эти напутствия бессмысленны и бесполезны, ее слова ничего не могут ни предотвратить, ни изменить, они проскальзывали мимо его сознания, как что-то такое, что принято произносить, но что вовсе не обязательно слушать.

— Хорошо-хорошо, — отвечал Устинов. — И не волнуйся, пожалуйста.

Только сейчас она вдруг заметила, как постарел он за последнее время. В своем древнем драповом пальто с потертыми обшлагами и обмахрившимися петлями он выглядел заурядным пенсионером, провинциалом, приехавшим в чужой город. Пальто это было некогда куплено за немалые деньги, и потому Устинов по-прежнему считал его чуть ли не шикарным и ни за что не соглашался на приобретение нового. В этом смысле он был упрям чисто по-стариковски.

Лицо Устинова было изборождено крупными складками, и свежий порез — след недавнего бритья — словно бы подчеркивал старческую морщинистость шеи. Только глаза его, смотревшие из-под полуседых насупленных бровей, выдавали и ум, и силу характера. «Но кто нынче судит о человеке по глазам? — думала Вера. — Кто?»

В последний момент она вдруг заметила, что одна пуговица на пальто сиротливо болтается, готовая вот-вот оторваться, и вознамерилась пришить ее, ругая себя за то, что не проверила все заранее. Однако Устинов решительно запротестовал.

— Нет-нет, я опаздываю, — сказал он. — Никаких пуговиц.

И хотя час с лишним оставался еще до трех, так и не дал ей укрепить эту несчастную пуговицу. В результате они чуть не поссорились. И когда дверь за ним захлопнулась, у Веры осталось чувство, будто из-за нелепого этого спора о пуговице она упустила, забыла сказать или сделать что-то важное.

Она смотрела, как шел Устинов в своем длинном драповом пальто через двор, и воспоминание о Веретенникове, о его маленькой фигурке, точно так же недавно пересекавшей двор, всплыли внезапно перед ней. Где он? Что с ним?

Она смотрела на Устинова, ожидая, что он обернется и, как обычно, поднимет глаза на окна, но он не оглянулся. Последний раз мелькнула тонкая пластиковая папочка, и Устинов скрылся в воротах.

…В приемную, где собирались все вызванные на бюро райкома, Устинов явился примерно за полчаса до начала заседания. Он увидел здесь Щетинина, с которым поздоровался издали коротким кивком, увидел и Семена Захаровича Пятницу — тот сразу подскочил к нему.

— Ну что, и тебя прищучили? А ты боялся — забудут! — сказал он с нервным смешком. При этом почему-то он обращался к Устинову на «ты». Возможно, считал, что именно так должны вести себя пассажиры потерпевшего аварию теплохода, которому быть на плаву остается какие-нибудь считанные минуты. Ожидание гибели уравнивает всех.

— Товарищ, подойдите сюда! — окликнула Устинова озабоченная девушка в очках, регистрирующая присутствующих. — Вы по первому вопросу? Как ваша фамилия?

Устинов назвал себя. В глубине души он почему-то по-прежнему был уверен, что фамилия его непременно должна существовать в списке. Однако девушка, дважды пробежав глазами по перечню фамилий, удивленно сказала Устинову:

— Вас нет, — она еще раз пошелестела своими бумагами: — Вы из какой организации?

— Да я, собственно, не из организации… — начал было Устинов, но озабоченная девушка уже не слушала его, потому что рядом с ее столиком возникла Серафима Петровна.

— Вот, Серафима Петровна, товарища почему-то в списке нет, а он…

Серафима Петровна с недоумением воззрилась на Устинова.

— Евгений Андреевич, я же, кажется, объяснила вам: если будет нужно, мы вас вызовем. Понимаете: е с л и б у д е т н у ж н о…

— Но я бы все же хотел… — начал Устинов, однако Серафима Петровна решительно перебила его:

— Евгений Андреевич, на бюро приходят не по собственному хотению. Вы же взрослый человек, должны понимать.

— Я и понимаю, — сказал Устинов с нажимом, уже раздражаясь. — Я понимаю, что имею право присутствовать на заседании, которое отчасти касается и меня…