Люди быстро заполняли зал, рассаживались на скамьи, негромко переговаривались. Майский пришел одним из последних. Обоз, о котором он так беспокоился, только что прибыл в поселок. В пути несколько человек поморозились, их пришлось отправить в амбулаторию. Там обмороженными занялись Осип Иванович, Ксюша и Ольга Дымова.

Поднялся Слепов, глухо откашлялся, посмотрел в зал и постучал карандашом по графину, призывая к тишине.

— Начнем, товарищи.

Избрали президиум, и только тут Александр Васильевич увидел Земцова, поднимавшегося на сцену. Он догнал его.

— Петр Васильевич! Вот неожиданность. Какими судьбами?

— Самыми обычными. Ехал-ехал, и вот приехал. Оказалось, очень удачно.

Они сели рядом и, пока утверждали повестку собрания, тихо переговаривались. Потом председатель объявил:

— Слово для доклада имеет директор прииска товарищ Майский.

Александр Васильевич поднялся, прошел к трибуне, составленной из двух больших ящиков, прикрытых куском красной ткани. Положил перед собой блокнот и, озабоченно проведя рукой по волосам, поглядел в зал. Ого, сколько коммунистов. Это уже сила, и с ними можно делать большие дела. В первом ряду он увидел Карапетяна. Ашот Ованесович, заметив, что директор смотрит на него, поспешно отвел глаза. А на одной из последних скамеек, кутаясь в пуховый платок, сидела Елена Мельникова. Александр Васильевич улыбнулся ей, она поняла, что он увидел ее, и тоже улыбнулась.

Доклад Майский начал необычно и, может быть, поэтому сразу завладел вниманием.

— Только что, товарищи, в Зареченск пришел обоз с важным грузом. В пути пять человек сильно поморозились. Они отправлены в амбулаторию, и сейчас ими занимаются медики. Эти люди и все обозники, проделав длинный и трудный путь, не ропщут. Наоборот, они горды тем, что хорошо сделали свое дело. Таких людей, понимающих, что и для чего мы делаем, как я убедился, на прииске много. Мы переживаем сейчас трудное время — время реконструкции прииска. Вы знаете, что даст нам реконструкция. Старатели поняли это и мирятся с временными трудностями, со снижением заработков. Каждый день ко мне приходят рабочие, штейгеры, дают свои предложения, советы. Умные советы и дельные предложения. Это помогает лучше решить общую задачу. Но, к большому сожалению, есть и такие люди, которые не понимают…

— Не хотят понять, — громко сказал кто-то в зале.

— Да, это точнее, не хотят понять всей важности того, что мы делаем. И эти люди тормозят работу.

Карапетян зябко повел плечами. «Сейчас будет говорить про меня, — мрачно подумал он. — Скажет, как я просил не трогать «Таежную», или нет?»

Майский начал подробно обрисовывать состояние дел на каждой шахте. Говорил о том, что уже сделано и что предстоит делать, какие трудности и как они преодолеваются. Главное внимание он уделил «Золотой розе», потом сказал о «Комсомольской» и, наконец, добрался до «Таежной».

— Вот здесь, в зале, сидит начальник «Таежной» шахты коммунист Карапетян. Сегодня мы должны, товарищи, со всей строгостью спросить у него: почему он тормозит работы по реконструкции на своей шахте, почему он против реконструкции…

— Клевета! — вскочил Карапетян.

— Спокойно, Ашот Ованесович, — остановил его Слепов. — Ты получишь слово.

Ворча, Карапетян сел на место. «Что ответить? Скажу — выдумал. Злой на меня. Никто не слышал. Нет свидетелей. Скажу — мстит».

Майский заканчивал доклад, а о вечернем визите начальника «Таежной» не упомянул. Он отчетливо понимал, что бросить такое обвинение глупо. Свидетелей при этом не было.

— Мы собрались сегодня не для того, чтобы припоминать друг другу разные обиды. Мы должны сообща решить, как лучше работать. А тех, кто этого не хочет, — заставить.

После директора сразу же попросил слово Карапетян.

— Только не оправдывайся, — напутствовал его Слепов, когда Ашот Ованесович шел к трибуне. — Говори, как будешь работать дальше.

— Скажу, — громко, с угрозой отозвался начальник «Таежной». — Я все скажу. Пусть коммунисты знают.

И, обращаясь к сидящим в зале, продолжал:

— Товарищ директор плохо сказал про меня. Но вы знаете Ашота Карапетяна. Ашот Карапетян работает с вами три года. Пусть кто-нибудь скажет, что он работает плохо… — Карапетян умолк, словно ожидая, не поднимется ли кто-нибудь, чтобы подтвердить, что он работает плохо. — Моя «Таежная»…

— Не твоя, а наша, — послышалось из зала.

Ашот Ованесович поморщился.

— Не надо меня перебивать. Я тогда волнуюсь. Я уже начинаю волноваться. Правильно меня поправляют. Наша шахта. И она все три года выполняла план. Перевыполняла. Наша «Таежная» давала много золота. Разве это плохо? Это хорошо, товарищи. А новому директору прииска не понравилось. Вы скажите мне — почему? Почему не нравится.

— Давай ближе к делу, Ашот Ованесович, — негромко сказал Слепов.

— Ближе? Я и так близко. Товарищ Майский затеял реконструкцию прииска. Правильно? Правильно. Хорошо очень. Надо это делать. С таким оборудованием, какое у нас, больше работать не можно. Но большое дело надо делать с большим умом.

Подперев голову рукой, Земцов внимательно слушал Карапетяна.

— Но у меня мало людей, я не могу заставить их и добывать золото, и быть строителями. Они не ишаки. Мои рабочие стали мало получать, и они хотят уходить с шахты. Кто за это будет отвечать? Карапетян? Он не хочет отвечать за чужие глупости. Мне говорят: ты саботажник. Так директор сказал. Саботажник — плохое слово. Я коммунист и делаю так, как мне совесть велит. Я стараюсь не для себя.