Шрифт:
И те оставшиеся от двухсот километров несколько сот метров, что отделяют его от дочки, он проходит чуть ли не за час, отвлекаясь на все и вся.
Дверь открывает бывшая жена и спокойно, словно они расстались только вчера, говорит:
– Привет. Заходи.
Пока Петров заходит, он вспоминает, что жена его никогда и ничему не удивлялась. Это всегда ставило Петрова в тупик. Жить в тупике ему не нравилось. Поэтому они и разошлись. С тупиком и женой. А не потому, скажем, что он был жадный или злой, или пьяница.
В прихожей, а потом в комнате настает для Петрова время дочки.
Каждый раз, прежде, чем обняться, они минут пять корчат друг другу рожи. Ничего себе, веселые рожи. Потом уже Петров говорит:
– Ну, здорово что ли, сосиска.
– Сам сосиска, - не сдается Танек.
– Это почему же я сосиска?
– удивляется он.
– А я почему?
– изумлена она.
– Потому что ты маленькая, толстенькая и глупенькая, - сделав жалостливое лицо, поясняет он.
– А ты длинный, худой и... тоже, - отвечает она, делая шаг назад.
– Что-о?
– грозно хмурит брови Петров.
И дочка, все еще маленькая, несмотря на долгие разлуки, уже готова хохотать, кричать, бегать. Но в комнату из кухни заглядывает бывшая жена и пресекает буйство:
– Значит так. Ты, любвеобильный отец, и ты, двуногая чума, пока жарится картошка...
Петров в это время видит перед собой только одноногую "чуму". Вторая нога у "сосиски" поднята и еще не знает, бежать ей или нет.
– ... идете гулять, но не далеко, а то вас не докричишься.
И они идут. Прогулка, понятно, начинается с захода в магазин, где закупается масса веселой и яркой чепухи. Затем они нагруженные возвращаются во двор, где Танек начинает возню в Песке, а Петров заманивает очередную мысль.
– Ты вот что мне объясни, - призывает Петров дочку.
– Почему, когда я был такой же, как и ты, по возрасту, то и для меня возня в песке была непустяшным занятием... А теперь, при всем моем уважении к тебе, я не могу вспомнить и понять, что же там такого, в этом песке, было важного? Молчишь? Вот и получается, что память не все нам сохраняет из детства. А почему?
– Зовут, - отвечает Танек, показывая на окно, в котором призывно семафорит руками бывшая жена.
– Ладно, пошли. Пообщаемся все вместе, за столом. Тоже дело нужное...
– Письма регулярно получаешь?
– спрашивает Петров, когда они с Таньком, помыв руки, сидят за столом.
– Угу, - говорит Танек с набитым ртом.
– А что толку, - вмешивается бывшая жена.
– Читать-то все равно не умеет.
– Скоро научится, - убежденно говорит Петров.
– Главное: по порядку письма складывать. А потом точно так же и прочитать. Ничего и не изменится. Просто можно считать, что шли с большим опозданием. Бывает...
– Я складываю, - говорит Танек.
И они продолжают работать вилками. Кроме бывшей жены, которая начинает обычное:
– Ты лучше скажи, когда вернешься? Совсем вернешься?
– А сколько у нас еще впереди?
– Чего впереди?
– Ну, лет жизни...
– Господи! Да откуда же я знаю? Ну, тридцать, допустим... Хватит?
– Так куда же мне торопиться?
– резонно, как ему кажется, отвечает Петров.
– Так, - говорит бывшая жена, откладывая вилку и начиная мять в руках салфетку.
– Хорошо. Теперь скажи, как, по-твоему, что ты сейчас ешь?
– Как что?
– говорит Петров, всматриваясь в тарелку.
– Сама же говорила - картошка.
– Угу. Картошка. А если бы я сказала - моченые грабли? Тоже бы поверил? И так же уплетал, не задумываясь?
– При чем тут грабли? Ведь вкусно же. Как, Танек?
– Во!
– говорит Танек.
– Так вот слушай, - говорит бывшая жена.
– Это - жареные ананасы. Специально для тебя, Петров. Ты ведь любишь, чтобы все не как у людей... Ведь любишь?
Только что приступивший к удивлению Петров вдруг понимает, что сейчас начнутся слезы. Этого он терпеть не может. Переглянувшись с Таньком, поднимается из-за стола.
– Ну... я пошел, что ли?
– говорит он.
– Проводишь, Танек?
– Ага, до двери, - говорит Танек, посмотрев на мать и сползая со стула.
В коридоре Петров целует дочку в лоб, вспоминая, что надо говорить в таких случаях.
– А... Вот вспомнил... Маму слушайся, - произносит он назидательно.
И еще кричит в комнату бывшей жене:
– Ушел!
А потом, пока спускается по лестнице и выходит во дворе, и пока добирается до сквера, к горнисту, все думает и бормочет под нос: