А на воле весна, и все ручьи горланят, и все птицы щебечут, и ты вспоминаешь подругу и боевых ребят, с которыми тебя сдружила революция.

И, повернувшись спиною к глазку, ты начинаешь мечтать об общей камере.

Замечательная вещь — общая камера, если там находится настоящий революционер; тогда там незнающие узнают все: о том, как мир раскололся на две половины, и в одной все несчастья, какие только есть на свете. И затхлые комнатушки, где ютятся четыре семейства в двадцать человек; и ужасы землянок с полом из жидкой глины, куда бросают забастовщиков; и тяжесть пахоты под конвоем, когда любимая женщина с ребенком на руках, удерживая рыдания, смотрит на тебя из окна; и мордобой в строю, и глухое звяканье наручников, и суетливая безвыходность безработицы.

Мир, где все сделано нами и ничто нам не принадлежит, даже жизнь.

И другая половина, где, наконец, началась настоящая история человечества.

Мир, где из подвалов и клетушек рабочих переселяют в господские особняки и квартиры, мир, где от командира до рядового — все товарищи. И все сделанное ими принадлежит им.

Все это так близко, рядом с нами.

Обо всем этом узнал Олави в бесконечные дни заключения в общей камере от настоящего коммуниста, и эти дни наполнились важным и волнующим. И он тоже стал коммунистом и, уходя из тюрьмы, получил явку к Коскинену.

И еще он узнал, что финляндских рабочих, батраков, торпарей и лесорубов господа хотят заставить воевать против русских революционеров. Пользуясь несознательностью, темнотой, водкой, лживой газетой, силой оружия — всем, чем они опутали нас, господа хотят задушить Петроград и…

— Нет, этот номер им не пройдет, — шепчет про себя Олави, слушая боевой «Бьернборгский марш».

Его пел отряд союза фронтовиков, проходящий по Эспланаде.

Кулаки сжимались сами собой, когда он смотрел на ровные шеренги этих господских молодчиков.

И все-таки жизнь ему казалась неожиданной и светлой: ведь он только вчера вышел из тюрьмы и через несколько дней увидит Эльвиру и детей. Но дети — не главное, главное — Эльвира. Как она замечательно смеется!

Он читал надпись, высеченную на граните пьедестала памятника:

И когда он произносил слово «север», ему вспоминалось, как он с Эльвирой и Каллио шел под утро после веселой ночи с разбитой гармонью по накатанной дороге, и падал мягкий, нежный снежок, и солнце вставало из-за темного леса.

И тогда Коскинен положил руку на плечо Олави и спросил:

— Ты из Похьяла?

— Мы все из Похьяла, — ответил Олави, как было условлено.

— Тогда идем с нами, тебе будет работа, и начальником твоим — Инари.

— На сколько времени?

— Нельзя об этом говорить.

«А как же Эльвира?» — чуть не вырвалось у Олави, но он промолчал и протянул руку Инари.

В первом вагоне на чистой скамейке одиноко сидел Олави и следил, как за окном проворно уходили сосны на юг и мелькали за ними блестящие, как стальные ножи, озера; он думал о том, что Хелли, наверно, уже большая девочка, и боялся, что она не узнает его.

Во втором вагоне Лундстрем думал о том, кто снимет его комнатенку, кому достанутся его пожитки, брошенные на произвол судьбы, как его будут разыскивать товарищи по мастерской.

Лундстрем радовался, что он, молодой еще работник организации, едет куда-то вдаль по секретному и очень важному делу.

Против Лундстрема на скамейке горячо спорили о политике три пассажира.

— Министра Ритавури [7] я, будь на то моя воля, обязательно убил бы. Нам стоит только начать, и Англия, и Франция, и Америка, и Лига наций сразу придут на помощь, — горячился один из них.

Другие с ним не соглашались. Один говорил:

— Англия далеко, Америка еще дальше, а Россия близко, и если она не посягает на нашу независимость, то лучше не заваривать каши.

Другой поддакивал:

— Вот если бы Англия и Америка начали, тогда бы можно было и нам взяться. — И он, как бы ища поддержки, обратился к Лундстрему: — Как вы думаете, молодой человек?

Лундстрем вспыхнул — он хотел произнести горячую речь о том, что Советское правительство России первое провозгласило независимость Финляндии, о том, что буржуазия, так добивавшаяся этой независимости, испугалась и продала ее кайзеру, о том, что Советская Россия — отечество пролетариев всего мира.

Но, помня наставления Коскинена о конспирации, он сказал:

— Я, господа, думаю — небольшая война нам не помешала бы. Россия слаба, карелы, наши братья, ждут не дождутся освобождения, и, наконец, наши собственные рабочие очень распустились — болтают невесть что, их можно было бы в этой войне снова хорошенько проучить.

— Правильно, молодой человек, — обрадовался первый собеседник.

Остальные замолчали.

— Посмотрите, вот мой завод, — показал один из собеседников.

Мимо поезда пробежал, дымя двумя трубами, небольшой лесопильный заводик.