И первым явным знаком благоволения к нему богов стало то, что, двинувшись из Италии в средине зимы [505] , когда без крыши над головой недолго погибнуть от холода и снега, он всё время похода наслаждался теплыми солнечными днями, так что шедшие с ним солдаты называли стоявшее время года весною, и раньше врагов был побежден холод. Явилось и другое доказательство того, что судьба ему благоприятствовала. В то время как он проходил через первый городок той земли, которую завоевывал [506] , сложенный из ветвей венок, каких много вывешивается жителями для украшения городов на веревках, высоко протянутых от стен до колонн [507] , — один из таких венков, отвязавшись, опустился на голову цезаря и пришелся ему впору, и со всех сторон понеслись ликующие крики [508] . Венок же, я полагаю, предвещал грядущие трофеи и то, что шествует он к победе.

И вот, если бы тот, кто послал его, разрешил ему тотчас взяться за дело и проявить свою сметливость, то и война сразу же приняла бы другой оборот. Но на самом деле Юлиан не распоряжался ничем, кроме собственной хламиды [509] , а всем заправляли военачальники, ибо такова была воля того, кто его туда послал, — чтобы они руководили, а он им подчинялся [510] . Однако, памятуя об Одиссее и его долготерпении [511] , он всё это сносил, в то время как военачальники предпочитали прозябать в каком-то полусне. И если бы с прибытием цезаря всё оставалось по-прежнему, это укрепило бы положение противника. И вот, хотя Юлиану не давали ничего предпринимать, в тот момент, когда он обходил, обозревая, свой народ, — ибо только это ему и дозволялось, — имя и наружность цезаря возымели такое действие, что один из тех, кто долгое время просидел в осаде и успел уже исхудать, совершил вылазку и взял в плен варвара, пашущего у стены землю; затем второй пленил другого врага, третий — третьего, а небольшая кучка стариков, по старости своей не бравших в руки оружия, отразила ночной штурм многочисленного отряда молодых воинов [512] . Последние, принеся с собой лестницы, уже приставили было их к пустым воротам, каковым способом им удалось захватить большую часть городов, но старики, заметив их, похватали вместо оружия что было под рукой и на дряхлых ногах своих поспешили к воротам с именем цезаря на устах. И старики, словно воины Миронида [513] , одержали победу над врагами — одних они убивали, другие же погибали сами, бросаясь с лестниц вниз. В другом месте вылазку против варваров совершили юноши, прежде к тому не привычные. И варвары обратились в бегство, а те в упоении крушили всё направо и налево, хотя и не видя рядом цезаря, но ободряясь его близостью. Жители же иных городов, которые уже готовились к переселению, изгнавши страх из своих душ, остались на прежнем месте.

Когда в походе на передние отряды нашего войска напали из чащи варвары, дело приняло столь счастливый оборот, что последние, рассчитывая нанести нам урон, в итоге были перебиты сами, а убившие их воины в доказательство своего подвига несли голову мертвеца, и за эту голову была им назначена награда, так что началось даже соревнование в рубке голов. Так, пробудив в людях жажду наживы, сей мудрейший муж очистил их души от робости, и стремление получить награду внушило им отвагу. Те же варвары, кои укрылись на островах, образуемых Рейном, стали добычей наших отрядов, добиравшихся туда кто вплавь, кто на судах [514] , а вражеский скот пошел на угощение городам. Цезарь же, увидав, что одному из двух крупнейших городов наших в ходе бесчисленных нападений нанесен большой урон, а другой после недавнего штурма опустошен и лежит в руинах [515] , первому протянул руку помощи для его восстановления и поставил в нем гарнизон, а второй, брошенный всеми на произвол судьбы, так что жители его принуждены были кормиться чем придется, ободрил надеждами на лучшее будущее. При виде всего этого царь одного многочисленного варварского племени явился к Юлиану с повинной, что, мол, вреда нанес немного и просит о мире, обещая быть его союзником, и цезарь заключил с ним договор [516] , на короткое время добившись от него смирения из страха того перед возмездием.

Этим и многими другими деяниями, объезжая страну, укрепил он свое положение, не имея еще свободы во всём поступать так, как ему заблагорассудится [517] .

Когда же был удален от него военачальник, который врагов боялся, а над жителями издевался [518] , и на смену ему явился муж и в остальном достойнейший, и в военном деле искушенный [519] , и когда устранено было большинство препятствий, вот тогда-то и пришло для цезаря время проявить себя в полную силу. Судите сами. Когда старший правитель отдал приказ войску переправиться через реку и двинуться на варваров — а младший уже давно о сем тосковал, как конь — о галопе, и досадовал на подневольную свою судьбу, — то, видя, что войско цезаря мало и что не под силу ему таковое дерзание, Констанций посылает вдвое большее войско — тридцать тысяч гоплитов, поставив над ним того, кто казался ему опытным военачальником [520] . Оба эти войска должны были соединиться, но, когда уже немного оставалось им до встречи, старший [521] , опасаясь, что другой разделит с ним победу, и считая, что силы его достаточны, приказывает с войском Юлиана не соединяться, а переправляться через реку без него. Когда же солдаты стали наводить плавучий мост, варвары, порубив лес, пустили вниз по течению толстые бревна, которые, наталкиваясь на суда, одни из них оторвали друг от друга, другие порушили, а третьи потопили [522] .

Предприняв безуспешную попытку наступления, военачальник и его тридцать тысяч начали поспешно отступать, варвары же мало того, что не пострадали, так еще и решились на ответное действие и, переправившись через реку, принялись преследовать отступавших, а настигая их, убивать. С победными песнями варвары воротились обратно, и за одним делом у них последовало другое — а точнее, они перешли от угроз к действиям. А было это так. Пока те находились у себя в отечестве, цезарь, насколько это было возможно, начал с помощью войска снабжать города и крепости хлебом с возделанных варварами полей и восстанавливать разрушенные ими укрепления [523] . Кроме того, он намеревался наладить быстрое сообщение с властителем, зимовавшим далеко от Рейна [524] , дабы от одного населенного пункта к другому передавать ему донесения, ибо раньше пустынность местности лишала Констанция возможности узнавать о кознях врагов. Когда варварам стало известно, что римляне собирают их урожай, они разгневались так, словно их лишали отеческого достояния, и, послав гонца, предъявили письма от властителя, в которых тот отдавал им землю [525] . Они заявляли, что Юлиан-де поступает наперекор воле старшего и что ему следует либо признать и соблюдать написанное, либо, если он сего не пожелает, готовиться к сражению. Цезарь же, обвинив гонца в том, что он явился к нему в качестве соглядатая, — ибо не мог же варварский вождь решиться на подобную дерзость, — задержал прибывшего [526] , а сам, памятуя о тех увещевательных речах, кои, насколько он знал из сочинений историков, держали перед воинами древние военачальники, и хорошо понимая, что подобная речь, произнесенная накануне сражения [527] , поднимает боевой дух войска, обратился к последнему с таковой речью [528] . Я рад бы добавить ее к моим словам, но поскольку обычай сего не дозволяет [529] , то скажу лишь, пожалуй, что «война им кровавая сладостней стала» [530] , нежели прежнее бездействие.

Цезарь решил, что оба крыла войска следует занять всадникам, центр — гоплитам, а лучшим воинам из тех и других — место рядом с ним, у правого крыла [531] . Сие должно было остаться скрытым от врагов, но тому воспрепятствовала злонамеренность нескольких перебежчиков. Когда же варвары начали переправу, цезарь, хотя и была у него к тому возможность, не выказал желания ни помешать им, ни сразиться с ними, напав лишь на малую часть их войска, а выступил против варваров тогда, когда тех собралось уже тридцать тысяч [532] , но еще не подошли остальные, коих было во много раз больше, — ибо, как я слышал позднее, варвары предписали никому не оставаться дома из тех, кто способен был сражаться. Итак, оба обстоятельства в равной степени достойны восхищения: и то, что цезарь не ринулся навстречу первым отрядам варваров, и то, что он не стал сражаться со всеми двинувшимися против него полчищами. Ведь первое было бы делом ничтожным, второе же грозило величайшей опасностью, и одно выдавало бы человека малодушного, а второе — безрассудного. Вот почему он не препятствовал переправе варварского войска, намного превышавшего численностью его собственное, но остановил своим наступлением дальнейший приток вражеских сил. Между тем варвары, прознав обо всём заранее, построили храбрейших своих воинов напротив лучшей части римского войска, а на правом своем крыле поместили вспомогательный отряд, каковой спрятали за высоким берегом, густо поросшим камышом, — ибо местность та была болотистой [533] , — так что засевших там варваров не было видно. Однако не укрылись они от взоров римлян, стоявших с левого края, и едва те их заметили, как с боевым кличем ринулись преследовать врагов, прогнав их с места и приведя этим в беспорядок около половины варварского войска, ибо бегство передних рядов повлекло за собой бегство и остальных. Походила же сия битва на то, что произошло во время морского сражения коринфян с керкирянами [534] , поскольку каждая сторона в ней одновременно и побеждала, и терпела поражение. Ибо верх с обеих сторон одерживало левое крыло войска, так что римлян, находившихся на правом крыле вместе с цезарем, теснили варвары, то есть лучшие — лучших. Даже знаменосцы, кои более всех приучены были сохранять строй, и те не соблюли своего обычая. Но едва они подались назад, как цезарь, в своей речи к ним уподобившись сыну Теламонову, — а тот сказал, что с гибелью кораблей эллинам нет возврата [535] , — зычным голосом воскликнул, что в случае поражения города запрут перед ними ворота и не дадут им пропитания, а в заключение добавил, что, если они решатся бежать, то придется им сперва убить его, ибо, пока он жив, он этого не допустит [536] . И при этом он указал им на римлян, находившихся на левом крыле войска, которые преследовали обратившихся в бегство варваров. Когда же те одно услыхали, а другое увидали, и словами цезаря были пристыжены, и бегством врагов обрадованы, то повернули назад и снова вступили в бой. И прекратилось сие позорище, и всякий принялся преследовать врага. Дело дошло до того, что даже охрана обоза, находившегося на вершине холма, возгорелась пылом битвы. Когда же римляне стали теснить врага и наступление их сделалось очевидным, варвары решили, что к тем прибыло подкрепление, и никто уже не думал сопротивляться.

Итак, равнина была устлана восемью тысячами мертвых тел [537] , Рейн запружен утопленниками из тех, кто не умел плавать, острова реки завалены трупами, а победители преследовали варваров, скрывающихся в лесах. Трупы же и доспехи, увлекаемые потоком реки, доносили весть об этом побоище до самых отдаленных варварских земель. Но важнее всего было то, что, устроив облаву на обитателей островов, наши воины захватили вместе с подданными и их царя [538] . И вели они его, держа за руки и не разоблачив от доспехов, а тот был человеком весьма рослым и видным и своею фигурой и нарядом привлекавшим к себе всеобщие взоры [539] . И вот, как только солнце, узревшее сию великую битву, зашло, цезарь, призвав этого варвара к ответу за его дерзость и слушая его полные достоинства речи, дивился. А когда благородную поначалу речь тот завершил смиренными мольбами [540] , испугавшись за свою жизнь и прося ее сохранить, цезарь едва не возненавидел его, однако не причинил ему ничего плохого и даже не заключил в оковы, уважая его недавнее могущество и думая о том, сколь многое переменилось за один день.

Какой из эллинских праздников сравнится с тем вечером после сражения, когда его участники пировали, похваляясь друг перед другом и считая, сколько врагов они сразили, когда одни смеялись, другие пели, а те, что из-за ран не могли принимать участие в угощении, находили для себя достаточно утешения в самих этих ранах? Да и во сне, должно быть, продолжали они вновь и вновь побеждать варваров, даже ночью наслаждаясь плодами дневных трудов своих. И хотя весьма поздно воздвигли они сей трофей над варварами [541] , но тем радостнее был для них этот нежданный успех. Так что же явилось тому причиной? Юлиан ли превратил жалких трусов в доблестных воинов, словно некий бог, вложив отвагу в их сердца? [542] Но тогда что может быть прекраснее, чем обладать таковыми нечеловеческими способностями! Или же бездарность прежних военачальников разрушала свойственное этим людям от природы благородство? Но тогда что может быть похвальнее, чем заставить людей доблестных явить свою доблесть во всей ее полноте! Что за божество незримо облагородило их души?! И что может быть почетнее, нежели сражаться вместе со столь могущественными союзниками! Ведь и для афинян, я полагаю, намного почетнее было то, что они свершили свой легендарный подвиг у Марафона при помощи Геракла и Пана [543] , нежели если бы они содеяли это без помощи богов.