Вскоре отложились от Констанция македоняне, отложилась и Греция, улучив момент, о котором молила богов — молча и вдали от алтарей, ибо не было у нее оных [599] . И вновь был открыт храм Афины и остальных богов, открывал же их государь, посылая им в знак почета дары, сам принося жертвы и прочих к тому призывая [600] . Зная о том, что у афинян даже боги привлекались к суду [601] , он сам пожелал дать отчет в своих действиях, а судьями над собой поставил Эрехтидов [602] , послав им письма с оправдательной речью [603] . Ибо считал он, что избегать суда выгодно лишь тирану, а истинному государю подобает выносить свои деяния на всеобщий суд. А попутно своими посланиями прекратил он разлад между священными родами афинян, каковой рассорил между собой и остальных граждан, дабы в согласии и мире совершали они отеческие обряды богам.

И вот афиняне по прошествии долгого времени вновь стали приносить жертвы богам, моля их о том, что те намеревались даровать и безо всякой молитвы, а Юлиан двинулся вперед, прихватив с собой лишь треть своего войска. И хотя Фракия была захвачена противником, фракийцев он надеялся вскоре победить, а, придя на Босфор, переправу остального войска предупредить. Между тем из Киликии к нему во весь опор уже скакали гонцы, дабы сообщить о кончине при Кренах старшего правителя [604] . Ибо в то время как последний расточал угрозы пострашнее Ксерксовых [605] и обдумывал, как разделается со своим врагом, поскольку считал, что тот уже у него в руках, еще не схватив оного, Зевс, который, как говорит Софокл, «ненавидит надменных речей похвальбу» [606] , наслал на него недуг и лишил жизни. И в то время как остальные считали эту весть вымыслом, обманом или же хитростью, коим нельзя доверять, государь, послав за свитком, хранившимся в каком-то ларце, явил перед всеми написанное в нем пророчество, полученное им гораздо раньше и ныне этой вестью подтвержденное [607] , — так что гонцы явились теперь, словно посланцы бога, возвестившего ему победу, не запятнанную кровью, и подгоняющего его в путь, пока кто-нибудь, воспользовавшись его долгим отсутствием, не дерзнул захватить царскую власть.

Итак, прочитав сие пророчество и видя, что война получила столь удачное и многообещающее завершение, и услышав о кончине человека, чья злоба против него была подобна ярости дикого кабана, государь не дал себя увлечь ни пирам, ни пьянству, ни забавам мимов [608] , но когда пророчества исполнились — земля и море находились в его власти, и никто не оказывал ему сопротивления, и все признавали его единым владыкою надо всей вселенной, и ничто более не понуждало его действовать вопреки своей воле, и все дворцы растворились перед ним настежь, — государь возрыдал и омыл слезами пророческие сии письмена. Однако ничто в нем не могло пересилить природу, и прежде всего он стал расспрашивать о мертвом — где находится его тело и оказываются ли умершему должные почести. Так заботился он о том, кто готов был поступить с ним подобно Креонту [609] . Но на этом государева забота об усопшем не окончилась, а пришел он в гавань великого города [610] , собрал там всех жителей и, пока судно с телом еще только приближалось, оплакивал покойного. Затем, сняв с себя все знаки царской власти, кроме хламиды, он коснулся руками гроба, полагая, что недостойно осуждать умершего за прежние его помыслы.

Оказав ему подобающие почести, Юлиан начал с жертвоприношения богам — покровителям города, на глазах у всех совершая возлияние сам, одобрительно глядя на тех, кто следовал за ним, осмеивая тех, кто сторонился, и стремясь убеждать, но не желая принуждать. Между тем людей развращенных одолевал страх [611] , и ждали они, что им будут выкалывать глаза, рубить головы, что из-за казней прольются потоки крови, что новый владыка найдет новые способы принуждения своих подданных и что ничтожными покажутся им огонь и железо, утопление в воде и зарывание в землю живьем, изувечение и четвертование. Всё это было в ходу и прежде, но теперь ожидали гораздо худшего. Однако государь осуждал творивших подобное, ибо не достигали они того, к чему стремились, и сам не видел никакой пользы в таковом принуждении. Ведь если страдающих телесными недугами можно исцелить и против их воли, то ложное мнение о богах нельзя ни вырезать ножом, ни прижечь огнем, и, пока рука будет совершать жертвоприношение, разум станет осуждать и винить во всём телесную слабость, преклоняясь перед тем же, что и прежде. И потому это лишь кажущаяся перемена, а не искоренение лжи, и бывает так, что одни позднее в том раскаиваются, а другие чтут богов лишь на пороге смерти.

Итак, осуждая казни и видя, что от них ложные верования лишь крепнут, государь их отверг; и того, кого еще можно было образумить, наставлял он на путь истинный, а кто не желал расставаться со своими заблуждениями, ни к чему такому не принуждал, хотя и не уставал восклицать: «“Куда вы же катитесь, люди?!” [612] Неужто не стыдно вам признавать, что мрак яснее света? Неужто не чуете, что страдаете тем же недугом, что и преступные гиганты? Ведь не потому летели в них пресловутые стрелы, что телами своими отличались они от прочих созданий, а потому, что подобно вам порочили они богов, как о том говорится в предании» [613] . Ибо было ему ведомо, что тот, кто со знанием дела берется за исцеление души, должен прежде всех остальных душевных добродетелей позаботиться о благочестии. Поскольку оно значит для человека то же, что киль — для корабля и что крепкое основание — для дома. Ведь даже если бы он сделал всех людей богаче, чем Мидас [614] , а всякий город — великолепнее, чем некогда Вавилон [615] , и вокруг каждого из городов воздвиг бы стену из чистого золота [616] , но не избавил бы людей от заблуждений в отношении богов, то он поступил бы подобно тому врачу, который, борясь со всевозможными телесными недугами, исцеляет всё, кроме зрения. Вот почему прежде всего он занялся врачеванием душ, предводительствуя теми, кто обладал истинными познаниями о небе [617] , и считая людей, искушенных в подобной науке, более близкими себе, чем собственная его родня. Иными словами, того, кто был Зевсу другом, он считал и своим другом, а кто был ему врагом — своим врагом, вернее же, другом он считал всякого, кто был другом и Зевсу, но не всякого, кто еще не успел таковым стать, считал он своим врагом. Ибо, кого он надеялся со временем обратить в истинную веру, тех от себя не отстранял, но, увлекая их своими речами, достигал того, что, поначалу отказываясь от этого, позднее они уже плясали вокруг алтарей [618] .

Итак, сперва, как я уже сказал, он, словно из изгнания, вернул людям благочестие, одни храмы воздвигая, другие восстановляя, а третьи украшая статуями богов. А кто из храмовых камней понастроил себе домов, те возмещали ущерб деньгами. И можно было видеть, как иные везли обратно похищенные у богов колонны — кто на кораблях, а кто на телегах, и повсюду стояли алтари, и пылал огонь, и текла жертвенная кровь, и сжигался тук, и струился дым, и совершались священные обряды, и без страха давались оракулы, и звучали флейты на вершинах гор, и шествовали процессии, а бык в одно и то же время служил и жертвой богам, и трапезой людям. Но поскольку нелегко было государю ежедневно ходить во храмы за ограду дворца, — а постоянное общение с богами воздействует на человека всего благотворнее, — то посреди дворцовых построек воздвиг он храм богу, приводящему с собою день [619] , и принимал участие в таинствах, и приобщал к ним остальных, будучи попеременно то посвященным, то посвящающим, и воздвиг алтари всем богам в отдельности. Ибо, поднявшись с ложа, он первым делом всегда сообщался с богами, принося им жертвы, в чем превзошел даже Никия [620] . И столь безгранично было его рвение в этом деле, что он не только восстановил разрушенное, но к прежнему добавил новое. А подвигло его к сему дерзанию благоразумие. И тому, кто возвысился над низменными удовольствиями, дозволительно было иметь покои по соседству с храмом, ибо по ночам не происходило у него ничего не достойного такового соседства. Итак, что он обещал и богам, и людям по поводу богов до своего воцарения, то впоследствии блестяще исполнил, так что, где храмы сохранились, теми городами он любовался и считал их достойными величайших благодеяний, а где полностью или в большинстве своем подверглись разрушению, те города ругал, и хотя оказывал им помощь, как своим подданным, но безо всякого удовольствия. Поступая так, то есть препоручая богам руководство страною и примиряя ее с ними, он был подобен корабельному плотнику, каковой крепит к большому кораблю новое кормило взамен утраченного, — с той лишь разницей, что возвращал он стране прежних ее спасителей.

Решив таким образом первейшие и важнейшие государственные дела, он обратил взгляд свой на царскую обслугу и, увидав, что при дворе содержится тьма бесполезного народу: тысяча поваров, столько же цирюльников, виночерпиев и того больше, толпы рабов, прислуживающих за трапезой, евнухов — не меньше, чем мух, досаждающих пастухам весной, а уж прочего люда всякого звания и не сосчитать, ибо у ленивых да на еду ретивых нет иного пристанища, как именоваться и числиться государевой прислугой, что скоро достигается ценою золота, — итак, увидав всех этих бездельников, что попусту кормились за царский счет, он тотчас их разогнал, считая сие не помощью, а вредом для государства [621] . С ними вместе прогнал он и большинство писцов, кои, занимаясь ремеслом рабов [622] , желали помыкать наместниками, и невозможно было людям ни жить с ними рядом, ни приветствовать их при встрече, ибо они отнимали, похищали и принуждали тех продавать свое имущество. Причем иные из этих писцов не платили за него вовсе, иные давали меньше, чем следует, третьи отсрочивали плату, а четвертые считали, что расплатились уже тем, что не причинили ограбленным большего зла. И бродили эти всеобщие враги повсюду, высматривая, кто чем владеет: кто — конем, кто — рабом, кто — деревом, кто — полем, кто — садом, ибо они стремились к тому, чтобы самим распоряжаться всем этим добром взамен его истинных владельцев. И кто отказывался от своего отцовского достояния в пользу сильных, того они называли «замечательным мужем», и он уходил, унося с собой вместо пожитков сие прозвище, а кому выносить подобное казалось ужасным, того клеймили «убийцей», «обманщиком», «преступником» и «человеком, заслуживающим кары за многочисленные злодеяния». Превращая остальных людей из зажиточных в неимущих, а себя из неимущих — в зажиточных, наживаясь на бедности прежних богачей и простирая свою ненасытность до границ вселенной, они просили у властителя чего им было угодно, и невозможно было им в том отказать.

И подвергались грабежу древние города, и вывозились по морю прекрасные творения, победившие время, — дабы придать домам сыновей валяльщиков [623] больше блеска, чем царскому дворцу. И хотя последние и так были несносны, при каждом из них еще находилось по многу приверженцев — как говорится, собаки во всём подобны своим хозяевам [624] . В самом деле, среди этих рабов не было ни одного, кто не глумился бы над людьми, заключая их в оковы, терзая, грабя, избивая, выталкивая, прогоняя, — и всё ради того, чтобы вспахивать чужую землю, ездить в упряжке и быть таким же важным господином, как и его собственный. Но недостаточно им было богатства — они раздражались, если не получали почестей, за коими надеялись скрыть свое рабское происхождение. Наряду с состоятельными людьми занимали они воинские должности, что заставляло трепетать перед ними и улицу, и квартал, и весь город.