Таня посмотрела на Арлекина и в первый раз улыбнулась:

– Ты откуда такой смешной? Ты всегда смеешься? Даже когда больно, улыбаешься?

– Я - Арлекин, - буркнул мой дружок.
– А если тебе не нравится улыбаться, то посмотри на моего друга.

Таня тут же перевела взгляд на Пьеро. И снова улыбнулась.

– А ты похож на нашего учителя рисования. Он тоже всегда мрачный. Никто не видел его улыбающимся.
– А потом Таня перестала улыбаться и спросила: - Ты голодный? Голодные тоже мрачные.

Пьеро покачал головой и отвернулся.

Снова послышался грохот. Словно над городом в своей колеснице с квадригой коней мчался Аполлон. Красота спешила спасать мир. Не поздно ли?

Есть такой театральный закон: если в первом акте на сцене появляется ружье, позднее оно обязательно должно выстрелить. И если в начале спектакля Арлекин вырвал лист из тетради, сложил бумажного журавлика и взмахом руки запустил его, то Журавлик обязательно появится. Самым неожиданным образом, при самых странных обстоятельствах.

Так в ледяной, покрытой инеем блокадной комнате появился бумажный Журавлик. Он сделал круг и шурша, как опавший листок, опустился к ногам Тани Савичевой.

Девочка вздрогнула. Но увидев Журавлика, успокоилась, не удивилась.

– Журавлик? Как ты сюда попал, Журавлик?

– Я услышал, что тебе приходится трудно, вот и прилетел.

– Тебя могли сбить. Слышишь, как гремят зенитки. А у тебя бумажные крылья. И одно крыло уже подбито, опущено.

– Меня нельзя уничтожить: пока живы дети, всегда будут бумажные Журавлики.

– У меня нет для тебя даже крошечки хлеба.

– Бумажным журавликам не нужен хлеб. Хлеб нужен тебе.

– Откуда ты прилетел?

– Из твоего будущего, Таня.

– У меня нет будущего.

– Что же, ты навсегда останешься девочкой.

– Блокадной девочкой.

– Но снаряд может пролететь мимо. И бомба не попадет в твой дом.

– Не все ли равно, от чего умирать. Может быть, от голода еще больнее.

– Давай улетим вместе на Большую землю, там есть хлеб, там жизнь...

Но Таня грустно посмотрела на Журавлика и покачала головой.

– Я не могу улететь без мамы, - сказала она.

Голос Тани как бы отделился от нее, стал чужим - хриплым, простуженным.

"Мама умерла 13 мая в 7 часов утра 1942 года... Савичевы умерли... Умерли все... Осталась одна Таня..."

Ее голос оборвался. Но под сводами ледяной комнаты, как эхо, зазвучали другие голоса, такие же приглушенные, охрипшие:

– Осталась одна Валя... Остался один Вадим... Осталась одна Катя... Женя... Кира...

Тане откликались дети такой же судьбы, и их имена разносились по свету. А потом они захлебнулись, умолкли. И в давящей тишине, как неторопливые удары метронома, застучало сердце города, который через силу жил: тук... тук... тук...

И вдруг с болью и отчаянием Таня позвала:

– Мама...

Она не могла крикнуть - не было сил - она прошептала: "Мама".

Но Мама услышала. В тишине раздались тихие шаги. Скрипнула дверь. Я поднял глаза - и вздрогнул: в дверном проеме стояла моя Мама. Моя! Я не мог ошибиться! Только она почему-то стала ниже ростом, совсем маленькая. А может быть, это я так вымахал за годы разлуки? Нас окружал ледяной холод, но Мама почему-то была в легком платье с цветочками, в таком я видел ее в последний раз...

Она вошла в комнату, даже не взглянув в мою сторону.

Я же неотрывно смотрел на Маму, хотелось броситься навстречу, прижаться к ней, спрятать голову на ее груди, как в детстве. Но я не мог шевельнуться, не мог произнести ни слова. На какое-то мгновенье я скосил глаза на Таню. Она тоже была в оцепенении, только глаза ее расширились, посветлели. Я почувствовал, что она приняла мою Маму за свою. Но Мама так же молча прошла мимо Тани, и я услышал Мамин голос:

Я по Ленинграду не бреду

Не бреду устало.

Я свою блокаду

Для себя прорвала.

Не смотрю я в небо:

Не летят ли гады?

Не ищу я хлеба:

Горек хлеб блокады.

Я молчал. Таня силилась что-то сказать и не решалась. Видимо, в голове у нее все перепуталось. И она одними губами произнесла:

– А куропатка съедает в день всего 22 грамма.

Наверное, эта фраза, как шифр, скрывала что-то важное, о чем необходимо было сообщить Маме.

Я же так и не проронил ни слова: был поражен, что мы с Таней одну и ту же женщину приняли за свою Маму. Кто из нас ошибался? А может быть, в этой странной мистерии, которая разыгрывается в моем Театре, одна Мама для всех?