Но Афоня заплакал и залез под стол. Фекла едва уговорила его, посадила на место и налила ему чаю. Под конец застолья Афоня старательно, без запинки прочитал стихотворение, и дядя Семен подарил ему карандаш с медным наконечником.

— А я, дядя Семен, и складывать умею, — совсем разошелся Афоня и из кулачка отогнул один за другим два пальца: — Вот один да еще один. Сколя будет?

— А по-твоему?

— Два.

— Верно. А если два да три? Ты бери опять по пальцам: два да еще эти — сколько?

Потом Фекла увела внуков в избу. Андрей перешел от стола к печке и, открыв отдушник, стал закуривать. Катя, поставив ноги на переплет табурета, расправила на коленях передник. Пригляделась к Семену и начала сразу:

— Давай, Сеня, по-родственному, без лишнего. Ты уж небось и без того догадался?

— Примерно.

— Посватаем? Не сейчас, конечно. К осени. А в мясоед свадебку. Только подумать, такое хозяйство — и осталось без головы!

— Да ты погоди, Катерина, — расхохотался Андрей и задохнулся дымом. Прокашлялся, вытер кулаком наслезившиеся глаза. — Насмешила баба. Тебя с какой стати бросило на хозяйство-то? На нем, что ли, женитьбу-то затеваешь? На хозяйстве?

— Ты меня не сбивай, — отмахнулась Катерина. — Скажу и за невесту. Семен без нас с тобой знает, что лучше Акулины во всей нашей округе нету. Красива. Степенна. Губки завсегда прибраны. Для бабы губы — первое дело. А уж работница — об этом и говорить не приходится. Конечно, ты белый свет повидал, где-то, может, и поприглядней есть, да как старики-то сказывают: не бери дальнюю хваленку, а бери ближнюю хаянку. Акулина, Сеня, вся у нас на виду, мало что молоденькая, а дело не проспит, не прогуляет. Хоть Андрей и посмеивается, да я опять же и о хозяйстве. Семья будет — как без обзаведения. Пуст мешок, говорят, не стоит. Сватаем, выходит? А? — круто и резонно спросила Катя.

В горницу влетел Алеша, запыхавшись, спиной прикрыл дверь, определяя, к кому обратиться.

— Там мужики пришли, дядю Семена спрашивают.

— Ты иди, Андрей, — быстро распорядилась Катя. — Скажи им, сейчас-де выйдет.

Андрей медным колпачком на цепочке закрыл отдушник и вышел из горницы. Катя вместе с табуреткой подвинулась ближе к Семену, зачем-то оглянулась на дверь и заговорила доверительным голосом:

— Разговорились мы с нею как-то — еще сам был жив, тебя вспомнили. Батюшки свет, гляжу, у ней слезы на глазах. И так я ее, Сеня, полюбила. Милая, чистая, без единого пятнышка на душе. Подумай-ко сам, легко ли девушке открыться перед чужим человеком, а она вот не потаилась. Значит, судьбу свою чает. И матушка твоя, Фекла Емельяновна, молится на нее.

— А на тебя она молилась? — пошутил Семен.

— Ой да уж, нашел о чем говорить. Когда это все было-то, Сеня. Да может, и было, да быльем поросло. Ты о себе давай. Ну что задумался?

— Да ты так круто взяла, что я и с мыслями не соберусь. Опять и народ, Катя, сейчас же возьмет на заметку: скажет, на готовенькое хозяйство Семен обзарился, своего-то не сумел нажить, так давай чужое.

— Пусть говорят, на каждый роток не накинешь платок. Ты о себе думай. Коли она тебе по сердцу, так я поведу дело напрямую. И ей скажу. Она, бедняжка, тоже небось вся извелась.

— Боже упаси, Катя; оставь ее в покое. Ты видишь, я сам на распутье.

— Может, там присмотрел какую? — Катя пытливо прищурилась.

— Пока ничего не знаю. А за советы и приветы — спасибо. — И Семен поднялся, присказал с тоскливой улыбкой: — А из дому, право, и не уезжал бы.

— Гляди, Сеня, вернешься, а ее той порой приберут к рукам. Невеста она теперь зарная.

— Чему быть, того не минуешь.

Фекла Емельяновна ушла домой, и за нею убежали дети. Катя осталась в горнице прибирать со стола. В избе, куда вошел Семен, сидели мужики, человек восемь. С березовых поленьев, лежавших у печки, поднялся Сано Коптев, повертел в руках свой летний парусиновый картуз, пока Семен устраивался у стола.

— Так вот, Григорич, — начал Коптев и указал картузом на мужиков, — собрались мы, меж собою все одного согласия. Но ты нам растолкуй по мыслям: о выделах, о взаимной кассе помощи, о Крестьянском банке и кого туда будут допущать. Из городу вернулся урядник Подскоков и наказал, чтобы завтре с утра ждали самого земского начальника с господином исправником. Скорохватов сам будет. Мы сегодня пойдем по избам и расскажем твои слова, чтобы завтре, на сходе, не было криков и прочих перебранок. Скорохватов по своему чину больно не любит скандалов. Ну да и главного смутьяна, не худом будь помянут, Ивана Селивана, нету, и чтобы все шло без сучка и задоринки.

— Это верно, — поддержал Коптева Семен Григорьевич. — Дело затевается важное, и решить его лучше всего миром и согласием, на добром слове. Тем более что никакого принуждения не будет: хочешь — бери свой клочок и паши, не хочешь — тяни общинный воз.

— А ежели какому обратно захочется — переиграть будет ли дозволительно?

— Уж это как общество.

— А сам ты, Семен Григорич?

— Хочу, мужики, похозяйствовать. Мне тоже интересно попытать свои силы.

— С Мурзинки-то сбегешь, как ли?