— А где ж народ-то? Да и ты тут — зачем?

— Сеялку так и не наладили, Сема. Бились, бились и увезли назад. Крепежные болты на раме кто-то снял, а самодельные не держат. Все уехали. Я вот сижу с собачкой. Что сижу-то? Я, Сеня, по весне завсе так: люблю с лукошком походить по свежей пахоте. А то как же, босичком. Только, только. Да нет, какая простуда. Вешняя землица, она и студит и греет, а ноги после зимней-то обувины никак не нарадуются. Я уж вот по левому-то укосу прошел. Заборонить осталось.

— И зябь и веснина плохо сделаны, — вздохнул Семен. — Глаза бы не глядели.

— Морду бить за такую работу. Да у нас тут, на ферме, извеку так. Плуги есть, и коней бы подобрать можно, а дело не вяжется. Им скорей обскакать загон да зашибить поденщину. Пашет один, сеет другой, убирать будет еще кто-то, под конец и спросить не с кого.

— А я с кем ни заговорю, тот и в штыки. Без малого в драку. «Ты же, — говорю, — Спиридон, землю портишь». — «Берись-де сам». А в руке лопатка так вот и ходит, того гляди смажет.

— Этот смажет. Этот стебанет. Дурной мужик. И еще какая штука, Сема. — Постойко о толстый ноготь большого пальца выколотил трубку, хотел продуть мундштук, но он был так забит табачной смолой, что только хлюпал. — О чем я? Аха, Спиридон этот. Да ведь если бы он только один. Невзлюбили, Сема, тебя мурзинские. Это ты крепко возьми в заметку. А раз невзлюбили, свое выведут. Окромя того, Корытов, приказчик наш, науськивает их на тебя, потому как боится, что ты у него место отымешь, а оно хлебное. Да и то еще, до тебя с мужиков никто и ничего не спрашивал. Каждому воля: хошь — робь, хошь — гуляй. А ты пришел и вроде взнуздал их: плохо — переделай. Плюнь-ко ты на все. Дело тебе не переиначить, а худа на свою голову наживешь. Время подоспело лютое. После пятого года все пошло: народ не терпит никакого притеснения. Все почужело для людей, все ждут чего-то и совсем не думают о сегодняшнем деле. Я тут на мостике через Мурзу Матвея Лисована встретил. Да тебя он привез и гнал порожняком. Ну, поговорили. Сказал он маленько и о делах в Межевом. И о старосте вашем. Этого я не знавал. Отца его помню: крепкой закваски был хозяин. И по другим местам, Сеня, не лучше: мужички убирают какие собачисты. Оно и верно, не становись поперек. В Лопаткове, говорят, и того башше — урядника в колодец бросили. А у вас теперь, в Межевом, на новый лад все, наделы режут. Я вот и говорю, Сеня, ступай-ко ты домой, на свою землю, а ферму брось. Поглядел, приценился — и хватит. Я ведь знаю тебя, ты хочешь, чтобы все было уж сделано, так сделано, и будешь добиваться порядка и поссоришься не только с мужиками, но и, — Постойко поднял палец выше головы и щелкнул языком: — Понял? Наши начальники тоже любят хлебать из двух чашек.

— Землю жалко, глядючи.

— За землей-то себя не забудь. Ну да ладно, Сеня, я пойду побросаю еще. А может, и тебе охота? У меня тут, в кустиках, и лукошко припрятано.

— Давай-ко, в две руки. То ли дело самому-то. — Семен снял пиджак, рукава рубахи закатал выше локтей.

Постойко вынес из ельничка лукошко с веревкой, нарвал старой и мягкой травы, вытер нутро железной посудины, щелкнул по ее звонкому дну:

— Живое дело. Иногда разойдешься, так всю бы землю засеял. Жаден человек, прости его, господи. Насыпай. Да лишку уж. Вот теперь ладно. Пошли, стал быть. Живое дело.

Они пошли по пахоте, — впереди Постойко, за ним Семен. Округлыми и ровными взмахами бросали зерно за горстью горсть, и было слышно, как оно с тихим всплеском падало и рассыпалось по рыхлой земле. Шшу, шшу, шшу, — под правую ногу все бросал и бросал Постойко. У Семена выходило с запинкой: он часто оступался, терял шаг, и золотая россыпь зерен, казалось ему, ложилась не так ровно, как у Парфена.

Прошли три раза, Постойко присмотрелся к проходам, которые вел Семен, и заметил ему:

— Поотвык, видать, Сема. Поотвык. Проплешины будут на всходах. Так-то вот и в жизни: людей судим, а на себя не оглянемся.

— Какой не умеет, его можно научить, а как быть, коли умеет, да не хочет.

— Такого, Сеня, не бывает. Не хочет — считай, не может. А заставлять из-под палки — как хошь, последнее дело. Да и грех это, Сеня, когда один стоит над другим. Тут не жди ни мира, ни лада, ни работы. Все обернется злобой да бранью. А в ссоре, Сеня, оба виноваты. Оттого и говорю: поезжай-ко ты домой да берись за хозяйство своими руками и будешь тадысь сам хозяин, сам работник. Святое дело.

Разговор с Постойко оказался для Семена столь важным и значительным, что он решил поговорить с управляющим об уходе с фермы до окончания сева. Но три последних дня Николая Николаича не было дома — его спешно нарочным вызвали в уезд, а за это время произошло еще событие, которое окончательно отвратило Семена от жизни Мурзинки. Больше он ни дня не мог, и незачем ему было, оставаться на ферме.

Агроном Огородов не принял у плугарей двенадцать десятин пахоты под рожь и распорядился не оплачивать им работу, что и было сделано на другой день. А ночью в окно агронома кто-то швырнул камень и вынес стекла в обеих рамах.

— И правильно сделали, — радостно объявил Семей Анисье, когда та, перепуганная и полуодетая, прибежала на его половину. — Правильно сделали, черт побери. А на самом-то деле, кто я есть, чтобы понуждать их прилежно работать. Надсмотрщик? Они говорят, берись и паши сам. А я не берусь. Почему? Почему я не пашу сам? — Он, вслух рассуждая сам с собой, сходил в спаленку, зажег свечу и принес ее в комнату. — Это урок. Жесткий, но справедливый: не ешь чужой хлеб. Все, баста.

Анисья совсем не понимала радостного возбуждения Семена. Дрожа от волнения и холода, она заткнула раму подушкой и, придерживая на груди накинутую на плечи шаль, стала подметать осколки стекла, засыпавшие пол. Была она обута в мягкие растоптанные плетенки и без чулок, и, когда наклонялась с веником, ноги ее, изжелта-белые от свечи, были видны запретно высоко. Она, встревоженная и все еще не собравшаяся с духом, совсем не догадывалась, что Семен разглядывает ее. Сметая осколки в одну кучу, она вдруг почувствовала на себе его взгляд и только сейчас, опамятовавшись, поняла, что прибежала в одной ночной рубашке.