Минут через двадцать я вплыла в гостиную, толкая перед собой сервировочный столик с кофе и яичницей. Я была так зла, что даже успела привести себя в порядок за то время, пока готовился завтрак – я и вообще-то быстрая, но злость, нечасто меня посещающая, как будто придает дополнительное ускорение всем моим действиям.

Они сидели рядом на софе и ворковали, как голубочки. Эрик, у которого друг детства, неудачливый художник, служил уборщиком в галерее Вельмана, со знанием дела рассуждал о современном авангарде; Виктор, который разбирается в искусстве, как свинья в апельсинах, с важным видом ему поддакивал. Я буквально швырнула чашки и тарелки на обеденный стол и снова удалилась; когда я вошла в комнату снова, беседа уже перекинулась на Шемякина. Эту фамилию Костенко уж точно знал – мы с ним оба возмущались памятником Петру-анэнцефалу в Петропавловской крепости. И что же я услышала?

– Конечно, это гениально, но не самое лучшее из его произведений, – так говорил мой Витюша об этой самой ужасной скульптуре. Если раньше я готова была убить одного Витю, то теперь у меня возникло желание облить кипятком обоих этих "светских львов"!

В конце концов мы все вышли через час. Мой день был безнадежно испорчен. Эрик любезно подвез своего нового знакомца до метро (Витя – и метро!!!) и поехал по направлению к галерее; на полпути я вдруг скомандовала ему:

– Стой! Мы едем в зоопарк – или мы никуда не едем!

Меня внезапно осенило, что больше "околоискусственных" разговоров я сегодня не выдержу. Необычно молчаливый Эрик молча повернул, и мы поехали на Пресню, где роскошные башенки у ворот, построенные только в этом году, зазывали пообщаться с животными. Мы смешались с толпой детей и их родителей, и звери быстро привели меня в порядок. Я как безумная хохотала над орангутаном, которого кормили кашей с ложечки, над изумительно артистичным мишкой-попрошайкой, над несчастным фотографом, которого на наших глазах с ног до головы облил водой морж – и все это время я прекрасно понимала, что смеюсь над собой. Давно в моей жизни не случалось ничего столь же комичного!

Эрик оказался еще более стойким, чем я ожидала: он выдержал не только Гришу, но и Витю. Правда, первое время он заходил ко мне реже. Впрочем, я была убеждена, что у него параллельно со мной есть кто-то еще – на таких мужчин, как он, женщины падают сами. Но об искусстве мы с ним больше не говорили и выставок не посещали.

Впрочем, тот день для меня так просто не кончился. После зоопарка мы с Эриком зашли в недорогой ресторанчик, потом Эрик куда-то заторопился, что было в данных обстоятельствах совсем не странно – а я тоже спешила, мне надо было выгуливать Грея. Открыв дверь своим ключом, я увидела на вешалке Витину куртку – у него, оказывается, был запасной ключ от моей квартиры! Я рассвирепела, но выгнать его так и не смогла: он смиренно просил у меня разрешения остаться, потому что номера в гостинице он не заказывал, а вести он себя будет исключительно смирно, он согласен спать даже на коврике в ванной… Кончилось все тем, что я постелила ему в комнате бабки Вари – и он, конечно же, пришел ко мне ночью. Собственно говоря, к этому все и шло. У меня было двойственное чувство: тело пело, а душа молчала. Наутро, проснувшись, я почувствовала на себе чью-то тяжелую руку; рука была чужая, и рядом со мной лежал совершенно чужой мужчина. Мне захотелось, чтобы он поскорее ушел.

На следующий же день я вызвала слесаря из ЖЭКа, который сменил мне замки.

Но Витя так от меня и не отстал. Когда он появился в следующий раз, уже посреди недели, я объявила ему, что больше в мою постель он не попадет, пусть не рассчитывает. Но выгнать просто так его из квартиры, которую он же для меня отвоевал, я не могла – совесть не позволяла, тем более что он жаловался мне на то, что дела пошли хуже и он не может себе позволить швырять деньги на гостиницу. Конечно, это был чистый блеф, но все же… Очевидно, он сделал для себя выводы, что я пренебрегаю им, потому что у меня в Москве развелось слишком много ухажеров, и решил всех их извести под корень. Правда, хоть какой-то толк от него был: он дал мне пятьсот баксов на "пинкертонов", чтобы не отстать от Эрика.

Как ни странно, наше расследование продвинулось вперед благодаря Володе Синицыну, профессиональный сыщик оказался тут не причем. Я совсем не раскаивалась в том, что я перевела отношения с Володей на несколько интимный лад. Надо сказать, что начальником он был снисходительным – впрочем, в отличие от Али, я никогда не ссорилась с начальством, да и что нам было с ним делить – не больных же? Он не придирался к моей работе, ему было наплевать, как я заполняю истории (лишь бы я это делала), единственное, из-за чего мы с ним спорили – это из-за лекарств. Положение обязывало его настаивать на том, чтобы я выписывала самые дешевые препараты, "потому что дорогие стоят дороже на десятки тысяч, а действуют лучше лишь на рубль". Я входила в его положение – и объясняла родственникам богатых пациентов, как достать импортные лекарства.

Вне больничных стен Володя был – само внимание. Он действительно много рассказал мне об Але; из всего, что он мне поведал, можно было сделать следующие выводы: во-первых, Аля, несмотря на подавленное настроение, последние месяцы перед смертью производила впечатление абсолютно психически здорового человека; во-вторых, она вдрызг переругалась не только с Сучковым, но и со всем больничным начальством, так что врагов у нее было предостаточно; и, в-третьих, если она и была в кого-то влюблена, то об этом можно было только догадываться, хотя у него было такое подозрение.

– Понимаешь, Лида, летом 1986 года я проходил в стрессовом стационаре практику, и мы встречались с ней каждый день. Она в тот год не пошла летом в отпуск, говорила, что с большим удовольствием зимой покатается в Кавголово на лыжах. Хотя у психиатров отпуск большой, и это был просто предлог – не хотела она покидать больных, вот и все. А вот с осени мое основное место работы было в Институте Сербского, в Серебряном Бору я бывал только раз в неделю. Аля уже была не так откровенна со мной – честно говоря, мы общались гораздо реже, потому что ей все время было некогда. Мне казалось, что у нее что-то на уме, но она со мной этим не делилась. Помню одну ее фразу, которую она бросила, в очередной раз переругавшись с кем-то из начальства: "Ну, они еще у меня попляшут!" А вообще-то говоря, если бы я бывал в стационаре чаще, может, она была бы сейчас жива…