Мне Володя нравился, но я его не совсем понимала, и это меня интриговало. Возьмем Эрика: он весь как на ладони. Жизнь его баловала – из интеллигентной московско-армянской семьи, испорченный, но не слишком сильно, родителями и бабами; в школе не блистал, окончил бизнес-школу на мамины денежки, открыл свое дело, разорился, по блату отслужил действительную в милиции рядом с домом. Его шеф подался в детективное агенство "Ксант" и потянул его за собой. Сейчас Эрик учился заочно в каком-то юридическом колледже; как и когда он это делал – уму непостижимо, потому что если он проводил вечер не со мной и не на службе, то его скорее всего можно было отыскать на вечеринке. Впрочем, он как-то признался мне, что сдает зачеты исключительно женщинам, так что в конечном итоге диплом был ему гарантирован.

В Володе же чувствовалась какая-то загадочность. Я знаю психиатров-мужчин; это в основном люди мягкие, интеллигентные – и в чем-то ущербные. Свои комплексы они – бессознательно, конечно – отыгрывают за счет пациентов: хороший врач для больного – царь и бог, особенно если речь идет о малой психиатрии, то есть о всяких неврозах и личностных отклонениях. Именно поэтому, наверное, у нас было так много в свое время психиатров-евреев – у них эта ущербность чуть ли не генетическая, настолько они привыкли всегда быть гонимыми. Собственно говоря, и мой собственный папочка несет на себе печать профессии – он сентиментален, чересчур мягок, чудаковат. Мама, хоть она и старается на людях отойти на второй план, дабы не повредить его авторитету, всегда была у нас в семье главной. В Володе же никакой ущербности или особой закомплексованности не ощущалось, хотя улыбка его иногда (например, когда он вспоминал об Але) становилась из обаятельной просто грустной. Да и морщинки у наружных уголков глаз в его тридцать с небольшим свидетельствовали скорее всего о сильных переживаниях, и это возбуждало во мне интерес. К тому же меня удивляло, что такой блестящий психиатр (я в этом вскоре убедилась) зачем-то сидит на государственной службе и к тому же вроде бы занимается диссертацией… Это было престижно во времена Али, но отнюдь не сейчас, когда мужчины стали добытчиками, а женщины могут позволить себе в виде хобби заняться наукой. Я хотела узнать о Синицыне побольше, но о себе-то он как раз и не говорил.

Именно Володя сообразил, где могут находиться оставшиеся после Али бумаги. Оказывается, моим родителям отдали вещи, найденные в ее рабочем столе в стрессовом отделении, но у моей старшей сестры был еще свой ящик в общем столе в ординаторской на пятом этаже. Когда там шел ремонт, то все бесхозные бумаги запихнули в тумбочку в кабинете старшей сестры. За эти десять лет сменилось несколько старших сестер, да и тумбочка несколько раз переезжала с места на место – а Алины конспекты и тетрадки так там внутри и лежали. Среди них мы и обнаружили продолжение Алиного дневника. К сожалению, эта общая тетрадка, точно такая же, как и первая, сильно пострадала то ли от наводнения, то ли, скорее всего, от затопления. Аля писала обычной ручкой, и чернила кое-где расплылись так, что часть текста было разобрать невозможно; несколько страниц в середине было небрежно вырвано, а конец и вовсе пропал – страницы там слиплись в сплошной ком. Тем не менее это было именно то, что я искала!

Первая запись в тетрадке была датирована "3 о" – очевидно, это означало 3 октября 1985 года (дневник из софы кончался сентябрем этого же года). Так как Аля погибла 18 ноября 1986 года, то передо мной лежали свидетельства последнего года ее жизни, написанные ее собственной рукой. К сожалению, последние разборчивые записи кончались летом 1986. Делала она их уже не каждый день и не через день, как в первой тетради, а намного реже, зато о всяких бытовых мелочах она уже не писала, и стиль ее значительно усовершенствовался – передо мной было уже настоящее художественное произведение. Увы, не законченное… Но в нем сквозил юмор, в нем была интрига, даже две: одна линия повествовала о ее взаимоотношениях с больными, а другая, не столь благостная – с начальством.

Из дневника Александры

"3 о. Почему на меня так взъелся И.М.? Подумаешь,

на пятиминутке ляпнула, что "больной Заремба" такой больной,

что не академический ему надо давать, а мешки на нем возить.

Я, конечно, знала, что З. – блатной, но реакция нашего

заведующего явно была не адекватной. Сегодня Богоявленская

сказала мне, что Сучков требует, чтобы я работала в его

в отделении – под предлогом, что врача Иванчука пришлось

уволить за пьянство на рабочем месте, и ему не хватает

психиатров. Интересно, сдаст меня Г.П. или не сдаст?

4.(окт.1985) Ура! Сегодня за меня отомстили! Вчера из

психосоматики выписывался больной, некто Черевкин. Он

попал к нам с медикаментозным психозом – то ли случайно

залетел в сумасшедший дом, то ли нет, теперь уже не

скажешь. Когда Сучк. подписывал ему больничный, тот

спросил: – Правда, что вы, психиатры, получаете надбавку за

вредность? – Правда. Двадцать пять процентов.

– А какая вредность имеется в виду?

– Ну, бывают возбужденные больные, немало психиатров от

них пострадало… – Ну, тогда за меня вам уже заплатили, –

заявил Черевкин и отвесил И.М. звонкую пощечину. Надо было

видеть после этого И.М.! Весь багровый, но одна

щека значительно краснее другой… Все, давясь от смеха,

старались не попадаться ему на глаза – он метал громы и

молнии. А что он мог сделать? Больной в своем праве – может,

он шизофреник? Можно, конечно, отправить выписку в

районный диспансер, где он не состоит на учете… Но кто