Да, он устал больше обычного, присел, опёршись на дерево, начал дышать глубже. Наверное, это его и спасло. Два взрыва раздались почти одновременно, над ним на уровне головы посекло ветки. Не боясь новых прилётов, Дом рванул к лагерю.

Романа разорвало на куски, кровь и останки разлетелись округ и большой красно-бурой «тенью» отразились на стене. Девушки же как будто уснули, ран не было видно, но в замерших телах, очевидно, жизни уже не было.

«Так!» Он вспоминал, как действовать в священном деле. У ниточек на повязи никак нельзя было найти концы. Ногтями не получалось, он рванул зубами, не боясь навсегда повредить реликвию. Та, слава Богу, совсем не разорвалась. В воздухе обозначились концы именно трёх ниточек! Можно ли воскресить повреждённое тело?! Да, такое бывало. Про достойны ли, думать было некогда.

Он выпростал из повязи заветные нити… Сердце колотилось. Мыслей не было. Почему Дом сделал именно так, никто, и он сам не смогли бы ответить.

Хранитель замер и… отпустил нити в пространство. Без исполнения! Тела остались на земле, а души – про души он не знал и не мог знать!

Меня звали Максим К. В этот год в моём городке Сосна зима оказалась холодной. Хотя, какая зима была в прошлом году, я точно не помнил. Больше всего мне нравилось ждать трёх вещей: редких просветов солнца в облаках, играть с соседской собакой и когда мама скажет моё имя. Я уже очень радовался, что я Максим. Но самому себя называть было неудобно, и ребята, замечая, когда я шепчу его, начинали цепляться.

Я никогда не думал, сколько мне лет, не понимал, зачем это нужно. Соседи говорили, что десять, но развит на семь, что я особенный ребёнок. Пусть так и думают. Их всех я не успевал любить, только хорошо думал о них. Кто появлялся редко, о тех вовсе не думал, но, встречая их взглядом, всегда гладил их. Гладил по рукам, а если люди были большие, то обнимал в коленях.

Сегодня не надо было ехать в школу: я долго болел, но в последние два дня меня уже пускали на улицу. Пока я ждал солнца, можно было подумать о маме. «Почему взрослые всегда боятся? Если страх – это такая игра, то она плохая. Хотя я боюсь, например, темноту, но это не страх. Боязнь кончается, когда я засыпаю, или уже ночью, когда глаза привыкают к темноте, а у взрослых страх не проходит никогда. «Мама, не бойся! Жалко взрослых. Дай им Бог себя!»

У меня была интересная веточка: она разветвлялась на три направления. Я очистил её от коры и всегда носил с собой. Это были мама и мы втроём: я и две старшие сестры. Девочки со мной никогда не играли, но я мог в любой момент достать веточку и представить, что они со мной. Сейчас я смотрел сквозь неё на разрыв в облаках, где должно было показаться солнце. Хорошо бы найти веточку с четырьмя ответвлениями – четвёртая была бы собака. Мы жили в большом городском доме, и родители не разрешали заводить животных. Говорили, что тесно и нет денег. Поэтому я ходил по соседству в деревянный дом, к бабушке и дедушке, но не своим, и брал у них из будки собаку. Погулять. Лохматая чёрная дворняжка Альма. Говорили, что она была старой, наверное, поэтому она не бегала, а медленно ходила со мной. Ласково тыкалась носом и надолго замирала в моих объятиях. Как зовут бабушку и дедушку, я всегда спрашивал, но не запоминал. Может, они обижались.

Однажды в школе учительница спросила, у кого есть домашние животные и какие. Не считая кошек и собак, у ребят были попугайчики, черепахи, хомяки и даже ящерицы. У одного меня тогда не было никого. В школе я сдержался, а дома целый день плакал. Потом я нашёл соседскую собаку и бабушку с дедушкой.

Меня они видели чаще своих внуков, и я был с ними чаще, чем со своими старшими родителями. Мне это нравилось. Бабушка всегда меня расчёсывала. «Как бесёнок лохматый!», – говорила она. «Кто такой бесёнок? Смешная».

Скоро Новый год. Будет долгий на всю ночь салют, мы с собакой будем пугаться. Я буду тихо плакать, от радости, есть припрятанные мандарины. Потом принесу очищенный мандарин Альме, но та есть не станет – наверное, потому что старая, а фрукты для детей. Все наши пойдут на улицу, я останусь дома, охранять, так я давно для себя придумал. Альму ведь держат для этого, чтобы стоять на страже. И я с ней. Пусть даже собака лает уже негромко.

Всё это я подумал и вспомнил, пока мимо меня проезжала машина. Обычно машины ездят быстро, а эта была медленная. Наверное, её сделали, чтобы не ехать, а больше стоять.

Раньше, когда я не ходил в школу, в округе было больше людей и детей. Сейчас нашу и соседнюю школы объединили, вторую школу уже почти разрушили. Я, когда ещё дружил с некоторыми ребятами, тоже ходил бить окна. Окна не сразу поддавались. Но когда получалось разбить, стекло разлеталось, отбрасывая разноцветные отблески. Потом я выбирал интересные осколки, чтобы принести домой в свою коробку с моими штуками.

Некоторым игрушкам у ребят я, конечно, завидовал. Особенно электронным, на телефонах с большим экраном. У меня был телефон на кнопках – я его прятал. В нём были «змейка» и что-то ещё, но я давно решил, что найденные из природы игрушки лучше. Таких ни у кого нет, они только мои. Каждая из них имела своё предназначение. В своём углу – спальня на всех детей была одна и без двери, она давно слетела с петель, а новую не поставили – я расставлял камушки и прокладывал дороги из маленьких стёкол. Мой город никому не мешал, хотя второй папа каждый раз мне говорил, чтобы строительство не препятствовало проходу. Первый папа, который тоже жил с нами (наверное, ему было больше негде жить) останавливал второго: «Пусть ребёнок играет! И так мало радости».

Взрослые не ссорились, просто не замечали друг друга, и нас тоже. Мама обычно сидела на кухне, пила светлый чай. Она никогда не выкидывала пакетик, а клала его снова и снова. Как будто он был ей особенно дорог или вкуснее других. Если бы мама приходила к нам, подсела ко мне в мой город, спросила о чём-нибудь, я бы построил ещё больше счастья. Как зовут маму, я вспоминал не всегда, но всегда её жалел и старался прикоснуться при любой возможности. Купал меня второй папа. Его руки были сильные, он крутил меня, растирал до красноты – мне становилось тоже хорошо. В конце я его целовал, он отстранялся с улыбкой. «Чего ты, телёнок?»