Первую психическую атаку «Литературка» выдержала, да и киевские газеты ей были не указ. Но с подачи все той же компании киевских номенклатурных прохиндеев журнал «Партийная жизнь» - орган ЦК КПСС - в передовой «Советский журналист» посвятил Галинскому уничтожающий абзац. Там не было ни одного слова правды, ни одного - хочу, чтобы это было ясно сегодняшним читателям, как было совершенно ясно нам тогда. Но от этого выступление «Партийной жизни» не становилось для Галинского менее опасным.

Если бы это произошло при жизни Сталина, Галинскому наверняка не сносить бы головы, выгнали бы из газеты с волчьим билетом. Но происходило это уже через два года после смерти Сталина, уже начали дуть первые «оттепельные», либеральные ветры. И руководство «Литературки» не дрогнуло: Галинского не уволили, даже не вынесли ему, чтобы бросить кус жаждущей его крови стае, взыскания. Но абзацу из передовой «Партийной жизни» - таково было неписаное правило, неукоснительно выполнявшийся ритуал - было посвящено специальное заседание нашей редколлегии. И поскольку дело касалось корреспондента по Украине, на заседание были приглашены и сотрудники отдела литератур народов СССР и я, новичок в газете, тоже. Вот что меня поразило на этом заседании, продолжавшемся несколько часов. Почти все выступавшие члены редколлегии, отвергая обвинения «Партийной жизни» как беспочвенные, считали своим долгом подробно говорить о недостатках, промахах и упущениях Галинского, мнимых и реальных, не имеющих, однако, ни прямого, ни даже косвенного отношения к тому, о чем шла речь в передовой «Советский журналист». Это делалось с большим пылом, даже с обличительным пафосом, и минутами мне начинало казаться, а вдруг они примут такое решение: хотя обвинения, выдвинутые против тов. Галинского А.Р., не подтвердились, у него столько других ошибок и грехов, что его следует незамедлительно уволить Такова была вырабатывавшаяся в предшествующие десятилетия метода разбора персональных дел - трудно было свернуть с наезженной колеи…

Три колонки на третью полосу

День ото дня передо мной все больше открывалась внутренняя, скрытая от посторонних глаз жизнь газеты. Довольно быстро, после нескольких месяцев работы, меня, кажется, уже стали считать в редакции полноценным сотрудником - сужу об этом по тому, что в один прекрасный день меня вызвал Озеров и сказал, что мне поручается подготовка одного важного, принципиального для газеты выступления. Оно не связано с работой отдела литератур народов СССР, хотя там пойдет речь и о некоторых книгах братских писателей, - с Никитичем он договорится, чтобы не чинил мне препятствий, освободил время для этой работы.

В руководстве Союза писателей, объяснил он мне, «Литературную газету» курирует Фадеев, он во многом определяет ее литературную политику. После Второго съезда писателей, в январе и конце марта Фадеев выступал на заседании редколлегии и подробно говорил о состоянии дел в литературе, о задачах критики. Его выступления стенографировались. Есть стенограмма еще одного выступления - не в «Литературке». Фадеев согласился на основе этих выступлений сделать для нашей газеты большую программную статью. И дал для этого, кроме стенограмм, несколько своих недавних писем разным писателям. Из всех этих материалов надо сделать «болванку» статьи.

Отреагировав на мой недоуменный взгляд (Озеров, видимо, решил, что мне непонятно слово «болванка», хотя меня удивило не это слово, а сам характер предложенной мне работы - я не представлял, что статья крупного писателя - не какого-то председателя колхоза или конструктора, или генерала, то есть людей, которые не обязаны профессионально владеть пером, - может готовиться таким образом), зам. главного объяснил мне, что «болванка» - это первоначальный, сугубо черновой вариант статьи, который Фадеев потом перепишет, тщательно отредактирует рукой мастера. Мы должны освободить его, занятого сверх головы большими государственными и общественными обязанностями, от предварительной, черновой работы, на которую у него просто нет времени.

– Учтите, - повторил он, заканчивая разговор, - это важная и очень ответственная для газеты акция.

Я ушел от Озерова в некотором смятении, обуреваемый противоречивыми чувствами. С одной стороны, признаюсь, было лестно, что мне, начинающему газетчику, поручают через голову моего непосредственного начальника на самом высоком редакционном уровне задание, которому придается такое значение. С другой, что-то в этой работе, как я определил ее для себя «негритянской», было зазорным, смущало меня, коробило. Но деваться было некуда, отказаться - значит, признать, что не всякая журналистская работа мне по силам…

Потом, когда фадеевская статья была напечатана, Владимир Огнев, делая доклад на летучке, справедливо говорил, что с такими методами работы надо в газете навсегда покончить. Резко критиковал начальство, не пощадил и нас, непосредственных исполнителей, меня и заведующего отделом искусства Бориса Галанова - журналиста гораздо более опытного, чем я, до «Литературки» много лет работавшего в «Правде», - его подключили к этому делу на последнем этапе.

Урок, который преподал нам Огнев, я хорошо запомнил. Когда через полгода у нас в отделе таким же способом стали готовить статью Шарафа Рашидова для новогоднего номера, Бочаров и я резко восстали против этого. Никитич от нас отмахнулся. Делая затем доклад на летучке, я раскритиковал статью и методы ее изготовления - вынес сор из отдельской избы. Это было началом открытой войны с Никитичем. Он отвечал мне на летучке - его аргументы совпадали с тем, что мне говорил Озеров, поручая готовить «болванку» для Фадеева:

– Докладчик говорил неправильно, что мы нарушили принципы нашей печати. Ничего подобного. Товарищ Рашидов не только большой писатель, но и большой государственный деятель, он председатель президиума Верховного Совета Узбекистана, выступал там. Кроме этого, он был занят на других, очень ответственных совещаниях и заседаниях. Сам он был лишен возможности от первой до последней запятой писать эту статью. Мы привлекли переводчика Рашидова, который переводит его последний роман, - он говорил с Рашидовым, Рашидов продиктовал тезисы, а мы подобрали материал…

Несколько дней я колдовал над фадеевскими стенограммами и письмами, врученными мне Озеровым, стремясь выстроить заметки по проблемам, наметить логику перехода от одной к другой, убрать косноязычие устной речи и так далее. Когда все было готово, прочитано и одобрено начальством, статью набрали и тиснули несколько экземпляров. Шесть с лишним сверстанных подвалов отправили автору. Какие-то у начальства были к Фадееву просьбы (что-то они хотели, чтобы он развил, что-то, наоборот, сократил) и вопросы (смущало их, насколько я помню, место, касающееся художественного многообразия советской литературы, не слишком ли категорически сформулировано, - Фадеев не стал его исправлять). Когда набранные подвалы вернулись от Фадеева, меня вызвал Озеров, он был очень доволен ходом дела, правки у Фадеева было не так много.