В черном дворце мрачного Дита Минос, Радамант и Эак [878] бросают жребий в урну и как судьи распоряжаются несчастными. Дурные дела они взвешивают сразу, а добрые откладывают или обращают в ничто. Если выпадет тяжкий жребий, карают тяжелей; если мягкий, противятся и извращают, чтобы добродетель обратилась в вину; если сомнительный, толкуют в худшую сторону. Но их правосудие заслуживает похвалы от их неправедного господина, ибо для злодеяний у них ни капли послабления. Говорят, однако, что если взглянет на них прохожий, их суровость пропадает, словно по волшебству; если же нет, они ухватываются за прегрешения, взвешивают злодеяния, и поражают, и истребляют; добрые дела они заставляют проскользнуть мимо и ублажают тиранию Дита, оскорбляя Бога. В известной мере дела сих судей извинительны, ибо они подражают коварству своего безжалостного владыки. Есть и у нас цензоры — но под светлейшим судьей, и правосудие их господина ущемляет их собственное, ибо хотя они в его присутствии клялись судить беспристрастно, но, как у троих проницательных судей помянутого Плутона, коли взглянет на них виноватый, он прав; коли правый не взглянет, он виноват. А слово «взглянуть» надо толковать на манер господина папы, который говорит: «Ни собственной персоной, ни через посланца не посетил нас, ни взглянул» — иначе говоря, «ничего не дал» [879] .

Они словно бросают жребии в урну, то есть укутывают судебные дела обертками, окутывая простецов наветами, оценивая их вину строгим исследованием, и никакая вина у них не простится, кроме той, за которую морщинистыми устами просит мать-мошна. Вот та общая госпожа, что вины извиняет, нечестивого оправдывает [880] и не хочет смерти грешников [881] , без причины не изгоняет приходящего к ней [882]

Но есть одно место, Палата шахматной доски, где мошна не творит чудес, ибо взор праведного короля там, кажется, всегда бодр. Поэтому когда я однажды услышал о кратком и справедливом решении против богача в пользу бедняка, я сказал господину Ранульфу, верховному судье [884] : «Хотя правосудие для бедняка можно было откладывать многочисленными увертками, ты совершил его счастливым и скорым решением». Ранульф на это: «Конечно, мы здесь разбираем дела куда быстрее, чем ваши епископы в церквах». Тут я: «Это правда, но будь наш король так же далеко от вас, как папа от епископов, думаю, вы были бы столь же неторопливы». Он засмеялся и не стал этого отрицать. Я не говорю, что те, кого король поставил начальствовать над всеми, — поклонники мошны, но таковы те, кто приведен на свои ростры [885] алчностью и своекорыстием; неудивительно, что те, кого Симон выдвинул к власти, на Симона и рассчитывают [886] . Это в обычае у купцов — продавать то, что они покупают.

Сильное доказательство и довод о правосудии нашего короля — что всякий, у кого есть справедливое дело, старается испытать его перед королем, а у кого неправое, не идет к королю, пока его не притянут. Я говорю о короле Генрихе Втором, которого Испания избрала себе судьей в старом и жестоком споре меж королями Толедо и Наварры [887] , хотя исстари было в обычае у всех королевств выбирать французский двор предпочтительно перед прочими; ныне же по заслугам нашего короля наш двор был предпочтен прочим, и дело старинное старательно решено. И хотя он — почти единственный в сей юдоли страдания приемлемый служитель правосудия, а все же под его крылами продают и покупают. Однако неправедные служители оказывают королю больше почтения, чем Богу, ибо в том, чего не могут скрыть от него, они против воли поступают по справедливости; но не боятся извращать то, о чем узнает лишь Бог: ведь Бог — нескорый отмститель, а король — быстрый. Не обо всех судьях говорю, но о большей и безумнейшей части [888] .

Вы слышали о преисподней и ее иносказаниях: круженье огней, облака и смрад, свист змей и гадюк, стоны и слезы, гнусность и ужас. Если б я мог все это по отдельности аллегорически истолковать, не было бы нехватки в предметах для разговора. Надо, однако, щадить двор; а кроме того, это потребовало бы больше времени, чем у меня есть; но из сказанного можно заключить, что двор — место карательное: не называю его преисподней, но он почти так же с нею схож, как с конской подковой — кобылья.

Впрочем, король, если знает свой двор хорошо, не свободен от порицания, ибо правитель обязан быть и исправителем [889] . Однако бывает так, что те, кто начальствуют вместе с ним, не хотят обличать двор, чтобы король его не очистил, ибо в мутной воде они удят с большей выгодой. Ни сами они не знают, что под ними творится, ни король — что они творят. «Имеющие власть, — говорит Господь, — благодетелями нарицаются» [890] : у льстецов, так надо понимать. Конечно, имеющих власть здесь справедливей называть отравителями, ибо они низших теснят и высших морочат, чтобы так или этак, а добыть богатства [891] . Все свои гнусности они скрывают от короля, чтобы их не осудили и не лишили выгод, чтобы не осадили и не мешали вредить подвластным. Король при своем дворе — как муж, который о грехе жены узнает последним. Они лукаво выпроваживают его тешиться с птицами да псами, чтобы он не видал, что той порой творится дома. Пока они заставляют его забавляться, сами заняты важными предметами, сидят на рострах и дела праведные и неправедные приводят к одинаковому концу. Когда король возвращается с ловитвы или с соколиной охоты, то показывает им свою добычу и делится с ними, они же ему свою добычу не открывают. Но ту же неутомимость, за которую хвалят его в лицо, они осуждают в нем за спиной. Удивительно ли, что обманывается тот, кто так богат домашними врагами? Флакк говорит:

Он дает понять, что чем обильней дом, тем больше в нем обретается опасностей для людей и вещей. Потому в таком громоздком домоводстве много беспорядка и неисчислимых ошибок, кои уймет во благовременье лишь Тот, Кто сядет на престоле и будет судить правду [893] .

Нельзя, я думаю, опустить или обойти молчанием случившееся с одним священником в епископстве Лизье первого января. В деревне, называемой Бонневаль, был священник Валхелин, служивший церкви святого Альбина исповедника, сперва монаха, а потом епископа Анжерского. В лето от Воплощения Господня 1091-е, первого января, ночью был он послан, как требовала его служба, навестить некоего больного в далеком углу своего прихода. Возвращаясь оттуда в одиночестве и идя вдали от человеческого жилья, он заслышал оглушительный шум, словно от огромного войска, и подумал, что это челядь Роберта Беллемского, поспешающая на осаду Курси. Восьмая луна ясно сияла в созвездии Овна, показывая идущим дорогу. Помянутый пресвитер был молодой человек, отважный и сильный, крупного сложения и проворный. Но, услышав шум беспорядочно спешащих людей, он устрашился и принялся раздумывать, пуститься ли ему в бегство, чтобы не набросились на него низкие подручники и не ограбили позорно, или поднять сильную руку ради своей защиты, если кто на него нападет. Наконец он приметил четыре мушмулы в поле поодаль от тропы и решил быстро двинуться к ним, чтобы схорониться, пока войско не пройдет. Однако некто огромного роста, несущий здоровенную палицу, заступил путь спешащему пресвитеру и, занеся над головою его дубину, молвил: «Стой, и ни шагу дальше». Пресвитер тотчас застыл и стал недвижно, опершись на палку, которую нес. Суровый палиценосец стоял подле него и, ничем ему не вредя, поджидал проходящее войско. И вот огромная толпа пеших потянулась мимо, неся на шеях и плечах скот, одежды, разнообразный скарб и домашнюю утварь, обыкновенно похищаемую разбойниками. Все они горько стенали и понукали друг друга поторапливаться. Узнал там пресвитер многих из своих соседей, что недавно умерли, и услышал, как они оплакивают великие муки, коими по грехам своим терзаются. За ними последовало полчище носильщиков, к которому помянутый гигант нежданно присоединился. Они тащили почти пятьдесят носилок, по двое при каждых. А на носилках сидели люди, маленькие, как карлики, но с головами большими, как бочки. Два эфиопа несли огромный древесный ствол, на котором терпел муку какой-то несчастный, туго прикрученный, вопя в свирепых терзаньях: ведь ужаснейший демон, сидевший на том же стволе, безжалостно вонзал ему, окровавленному, огненные шпоры в чресла и спину. Валхелин тотчас признал в этом человеке убийцу пресвитера Стефана [895] и уразумел, что он терпит нестерпимые муки за кровь невинного, которую пролил два года назад и умер, не довершив покаяния за столь великий грех.

За ними следовала толпа женщин, показавшаяся пресвитеру несметным множеством; они скакали на женский манер и сидели в женских седлах, из коих торчали раскаленные гвозди. Ветер то и дело поднимал наездниц на целый локоть, а потом снова опускал на острия. Палящие гвозди уязвляли им ягодицы; ужасно мучимые уколами и ожогами, женщины вопили: «Увы, увы», и признавались в гнусностях, за которые так платились. За соблазны и непристойные услады, коими они на земле безудержно упивались, они ныне жестоко терпят огонь и смрад и иные муки, паче всякого исчисления, и, рыдая, в жалостных воплях выказывают свою муку. В сей веренице помянутый священник узнал несколько знатных дам и заметил лошадей и мулов с пустыми женскими седлами, принадлежащими многим, кои еще не покинули белого света.