— Так вот вы кто, доктор Харченко!

Харченко испуганно лепетал:

— Я… я ничего не понимаю!.. Кто тут стрелял?..

— Молчать!

Пельман с размаху ударил его. Потом распорядился:

— Обыщите дом!

— Кто бросил гранату? — повернулся Пельман к жене Харченко.

Старуха была в полуобморочном состоянии. Вытаращив глаза, она молча смотрела на вооруженных людей.

— Мы ничего не знаем!.. — бормотал старик. — Был взрыв. Мы решили, что началась бомбежка, кинулись под кровать…

Пельман кивнул:

— Взять их!

Стариков выволокли на улицу. Начался обыск дома. Осмотрели все шкафы, переворошили постели, перевернули мебель. Один из полицейских нечаянно опрокинул большую вазу — ваза разбилась.

Пельман рассердился:

— Руки у тебя или крючья? Осторожнее! Ничего не трогать!

В комнатах ничего подозрительного не обнаружили. В полуподвале громоздился всякий хлам: рассохшиеся бочки, пустые рамки с остатками сот, старая посуда, сломанные шкафы, стулья, жестяной фонарь, какие-то доски.

Пока перебирали этот пыльный хлам, прошло около часа. Затем занялись осмотром кухни, коридора, сараев.

У стен сарая были набросаны в кучу наколотые дрова. Пельман распорядился разобрать их. Под дровами оказалось старое разбитое кресло. В сиденье, между ржавых пружин и клочьев ваты, нашли четыре пистолета, восемь гранат и патроны. Кроме того, в сарае обнаружили корзину с отпечатанными листовками.

Пельман по одному пересмотрел пистолеты немецкого «Вальтера», пересчитал гранаты, прочел заглавие одной из листовок и приказал отнести все в машину.

Оставив в доме Харченко часового, он сразу отправился в комендатуру, чтобы позвонить о происшествии в вышестоящие инстанции.

На следующий день в городе начались повальные обыски и аресты. Людей хватали по малейшему подозрению.

Тюрьма была забита. В каждую камеру заталкивали по семь-восемь человек.

Наконец-то Оник дождался собеседников. Первым был поляк, но по-русски он знал мало и был к тому же молчалив. Оник пытался расспросить, за что его арестовали, но ничего не добился: поляк мрачно сидел у стены и только вздыхал.

К вечеру в камеру втолкнули еще двоих. Оба были украинцы, один худой, средних лет, второй помоложе, оказавшийся очень общительным. Оник быстро с ним разговорился и с изумлением выслушал рассказ о ночной осаде дома Харченко и об аресте самого доктора.

Все это казалось очень странным. Ведь его, Оника, обвиняли в попытке нападения на Харченко. Значит, теперь у него было за что уцепиться, чтобы отвести от себя обвинение. Но кто же тогда этот Харченко? Неужели не тот, за кого его принимали, неужели он маскировавшийся партизан? Могло быть и так!.. Оник представил себя старику как дезертира из советской армии. Почему Харченко должен был пожалеть его? Но ведь вместе с ним был и Гарник, который держался, как настоящий советский человек. И почему доктор отказался помочь еврею-юноше? Кто бы его стал обвинять, если бы он оказал ему врачебную помощь?

Сколько ни раздумывал над этим Оник, ничего не мог понять. Какая-то темная загадка!..

Мрачный поляк неожиданно спросил у Оника:

— Ты русский?

— Нет, армянин.

— Армянин? До сих пор я у нас ни одного армянина не встречал. Как ты тут оказался?

— Как видишь, нашли и привели сюда, чтобы не потерялся.

— А за что привели? — спросил пожилой украинец.

— Откуда мне знать? Сказали, будто мой друг — хотел бы я увидеть этого «друга»! — собирался… как это?.. совершить террористический акт против врача Харченко.

— Этого Харченко сегодня ночью забрали…

— Да, слышал. А за что?

— Не знаю.

Помолчав, Оник начал напевать под нос себе грустную песенку.

— Это ваша песня? — снова заговорил поляк.

— Угу!..

— Хорошая песня! — вздохнул он.

Воодушевленный похвалой, Оник спел «Дни неудач». У него был высокий, приятный голос, он любил петь.

В замочной скважине щелкнул ключ, дверь открылась. В камеру заглянул солдат.

— Кто пел?

Поляк, знавший по-немецки, перевел вопрос.

— Это я, — сказал Оник. — А что, разве нельзя? Меня не предупредили об этом.

Часовой улыбнулся:

— Можно… Еще песни знаешь?

— Много знаю.

— Пой!..

Оник запел. Перебрав немало армянских песен, он перешел на русские. Его голос был слышен, по-видимому, в других камерах. Из глубины коридора подошли еще двое часовых, стали около двери и, улыбаясь, слушали распевшегося заключенного. Но когда Оник затянул «Широка страна моя родная», ему неожиданно начал вторить в какой-то из камер срывающийся женский голос. Немцы сунули Онику сигаретку и захлопнули дверь. Очевидно, петь больше не следовало.