Шрифт:
К нему подходит какой-то человек — маленький, хмурый, с красной повязкой на потрепанном пиджаке: «Ваши документы?» — Семенов показывает: «Я тут девушку жду… свидание…» — «Ну, ладно… а вообще-то сейчас не до свиданий!»
Мать дома одна, тоскует, растеряна — отца у них давно уже нет — жалко мать, мечется она все, плачет: «Я не переживу твоей смерти!» — а сама — вот ведь молодец! — подала заявление добровольцем на фронт: «В эти дни, когда наша Родина в страшной опасности, я прошу вас тоже призвать меня в действующую армию — хочу внести свой посильный вклад в борьбу с проклятым фашизмом, могу быть хорошим переводчиком, ибо в совершенстве знаю немецкий…» — вместе писали. Семенов редактировал, потому что мать плохо говорит и пишет по-русски… «Молодец мать — настоящая коммунистка…»
Наконец-то Сима пришла! — и они вместе входят в семеновский подъезд, поднимаются на последний этаж — лифт не работает, — вылезают через пыльный захламленный чердак на крышу — Семенов в отряде противовоздушной обороны МПВО — и она пришла вместе с ним дежурить — тушить зажигательные бомбы, если упадут на их крышу…
О вершина тех роковых дней: поцелуи на крыше! Горячие, сладкие поцелуи на покатой железной крыше под открытым ночным небом — возле бочек с песком и с водой для тушения зажигалок — захватывающие дух поцелуи в зеленом и красном мерцании трассирующих пуль от черных теней «юнкерсов»…
И лучший друг тоже появляется на крыше — тоже пришел с Семеновым дежурить — ради дружбы — а может быть, для того чтобы с ней познакомиться? — «были два друга в нашем полку, пой песню, пой…» — что-то она так странно смотрит на друга — о чем они шепчутся?.. Трассирующие пули погасли — и «юнкерсов» нет — прогнали их наши ястребки — гудит сирена — отбой…
«Ты знаешь, — говорит она внизу, возле парадного, — Алик согласился меня проводить… а ты иди к маме…» — «Ничего, я сам провожу». — «Нет, лучше я провожу!» — говорит лучший друг. «Мама у тебя одна, — говорит Сима. — Нехорошо маму одну оставлять… иди, Алик проводит», — она и друг скрываются в темном проеме ворот, ведущих на улицу, а Семенов удрученно поднимается к матери…
…В квартире горит одна настольная лампа — окна завешены одеялами — мать переводит что-то, — она всегда много переводила на немецкий: Ленина, Крупскую, первые советские романы, — а Семенов рисует композицию «Оборона Москвы»: на ночной крыше темная фигура — подразумевается он сам! — тушит извергающую искры зажигалку — а в прошитом трассирующими очередями черном небе ярко горит падающий «юнкерс» со свастиками на ломающихся крыльях…
Что такое? — Семенов с матерью кидаются к завешенному окну: кто-то барабанит по стеклу снаружи — орет что-то — они в страхе открывают окно… на карнизе человек.
«Здесь? — кричит он на улицу. — Ясно! — он впрыгивает в комнату — маленький, хмурый, тот самый, что у Семенова документы на улице проверял, но теперь с горящими глазами совершающего подвиг: — Из вашего окна виден свет, — говорит он убийственно-холодно. — Пройдемте в домоуправление…» — Мать бледная как полотно: «Товарищ…» — «Пошли!» — они идут втроем через темный пустой двор — домоуправ еще не спит после тревоги — рядом дружинники. «Товарищи, — говорит мать. — Щели в занавеске, недосмотрела…» — все молчат — домоуправ что-то пишет — мать ломает руки: «Для меня, товарищи, это тем более ужасно, что я немка… я подала заявление на фронт, добровольно… и сын мой на фронт уходит… простите, товарищи, щели-то маленькие, малюсенькие…» — «Подпишите акт», — говорит домоуправ…
«Видишь ли, — говорит ему друг на следующий день — он специально приехал к Семенову днем: — я должен тебе это сказать… я всю жизнь думал, что меня никогда никто не полюбит, понимаешь?» — «Понимаю», — еще ничего не понимая, говорит Семенов. «Это было мучительно, потому я и общество «ОЖ» организовал… но вот самое главное: она просила тебе передать, что больше не придет сегодня дежурить… и завтра не придет… она, оказывается, любит меня…» Семенов молчит. «Ты должен понять, как мужчина, — говорит друг. — И как друг… она ведь плакала, говоря о тебе… это… это такое счастье — пойми нас — ты должен понять…»
«А если случится, что друг влюблен! — запел Семенов, стоя на высоком плоском камне и следя за поплавком в волнах. — А если случится, что друг влюблен, и ты на его пути! Уйди с дороги, таков закон! Третий должен уйти!»
«В данном случае уйти должен был не я, а он, — подумал Семенов. — А ушел я… ну и что ж: все равно меня тут же вообще ушли — из Москвы даже…»
— А песня глупая! — сказал он громко. — Глупейшая песня! Наиархиглупейшая! — крикнул он, почувствовав поклевку. — И почему я люблю петь такие песни?
Семенов осторожно выволок хариуса на берег, спрыгнул с камня, ухватил под жабры. Тот в ужасе смотрел на Семенова круглыми остановившимися глазами, судорожно разевал рот. «Этого я убью, — решил Семенов. — Слишком уж большой — если ударит хвостом — сетку порвет!»
Не вынимая крючка из пасти, Семенов ударил рыбу головой об острый камень, хариус предсмертно затрепетал плавниками…
— Вот так всегда! — грустно сказал Семенов. — Кому-нибудь всегда по башке… — он вытер кровавую руку о траву…