— Ну уж и любой, Александр Сергеевич, — Степан сделал вид, будто обижается. В действительности похвала была ему очень приятна. — Не любой. Вы вот верно отметили, что просто всё. Но ведь в том и сложность, чтобы простое делать. Сложное любой дурак придумает, а попробует простое — обмишулится.

— Пожалуй, ты и прав, — Пушкин вновь впал в задумчивость. — Но всё же я с трудом представляю, как буду патентовать ту же скрепку. Как-то это несолидно. Вот, мол, я, аж камер-юнкер, проволоку гнул на досуге, сделал загогулину, патентуйте.

— Здесь всё опять о том же, барин, — терпеливо вернулся к разъяснениям Степан, — дело в подаче. Что есть скрепка? Проволоки маленький кусочек, верно. Но ещё это и слово. Скрепка. Скреплять. Скрепа. А это уже... скрепы. Здесь и в третьем отделении одобрят, не то что патентный ценз! Кто там главный, Бенкендорф? Вот пусть он и оценит. Заодно и купит.

Пушкин рассмеялся.

— Умеешь убеждать, чёрт языкастый. Но знаешь, друг мой Стёпа, слушаю тебя, слушаю, и мысль о вольной для тебя мне всё покоя не даёт.

— Что так, барин?

— Да то, что не должен человек с таким умом и живостью в холопах ходить. Всё-таки дам я тебе вольную. И денег не возьму. Если, конечно, не докажешь, что без выкупа в сто тысяч, или сколько там станешь предлагать, «подача» неправильная будет.

— Нет, барин, увольте. Зачем мне вольная?

— Ну как зачем? А скрепки продавать Пушкин будет? Откроешь дело, я, может, войду на паях, отчего нет? Не верю я, что деньги не нужны. Так не бывает.

— Да мне так попросту удобнее, Александр Сергеевич, я ведь говорил.

— Говорил, помню. Но так не очень удобно мне, видишь ли. А потому получишь вольную.

— Да не нужна мне никакая вольная!

— А вольные грамоты, Степан, сын Афанасиевич, да будет вам известно, выдаются вне зависимости от желания лица, на волю отпускаемого. Таков закон.

— А может вольный тогда обратно записаться? Нет, это идиотизм, конечно, но чисто теоретически?

— А давай пари?

— Пари? Какое, барин?

— На волю твою побьёмся. Скажи мне стих. Любой. Такой, чтобы я его не знал. Сможешь — твоя взяла, не дам. Не сможешь, тогда не взыщи — лети, птичка вольная. Как тебе такое? — и Пушкин, налив себе ещё вина, приготовился слушать.

— Ну это как-то странно, — на лице мужика читалась нерешительность. — Условие. Я могу, но... это нечестно.

— Тогда вольная, Стёпа?

— Ночь. Улица. Фонарь. Аптека... — Степан прочёл пришедшее на ум короткое стихотворение Блока.

— Твои стихи? — как-то очень серьёзно спросил Пушкин.

— Нет, Александр Сергеевич, не мои. Другого человека. Я их слышал. Кого, то есть чьё стихотворение — сказать не могу. Но оно вас устраивает?

— К сожалению, да. Более чем.

— Так значит, никакой вольной? — улыбнулся Степан.

— Оно прекрасно. Оно... это шедевр, сын Афанасиевич, а я знаю, что говорю. Да, похоже, вольную тебе я не выпишу. Нет в ней твоей надобности. Боюсь, что в воле тоже. Кстати, друг мой, очень прошу тебя, не делай резких движений, — не менее широко улыбнулся Пушкин, наводя пистолет на опешившего мужика.

— Ээээ... барин, я не очень понимаю.

— У нас есть несколько вопросов к вам, Стёпа, сын Афанасиевич, и было бы спокойнее задавать их, держа вас под прицелом. Не взыщите.

— У вас?

— У нас, у нас. Здравствуй, старина, давно не виделись! — раздался знакомый голос, и в комнату вошёл Безобразов — в неизменном гусарском мундире и тоже с пистолетом в руке.

— Позволь-ка, я тебя свяжу, братец. А вы держите молодца на мушке, кузен. Если что — стреляйте, не колеблясь, — и ротмистр ловко связал руки опешившего Степана.

— Ну вот, так-то лучше, — после чего усадил того на стул и присел сам, всё так же держа мужика под прицелом. — И не вздумай выкинуть чего такого. Оба выхода перекрыты. Под окнами дежурят люди. Не уйти.

— Да я и не собирался.

— Это хорошо. Это очень хорошо, Степан, сын Афанасиевич, или как вас там величать? Согласитесь, есть в этом определённая неловкость, когда вот вроде знаком с человеком, а кто он — не ведаешь.

— В каком смысле?

— В смысле вашего имени, звания, должности. Подданства. Нам всё интересно, друг мой ситный.

— Не понимаю. Что вы такого обо мне не знаете? Какое ещё подданство?

— Вот и нам интересно, Стёпушка, уж придётся величать тебя так, доколе правды не скажешь. Но ты скажешь, не сомневайся, — и Безобразов положил ногу на ногу.