— Твоя Аля скоро будет такая же, как и ее мамочка, если они еще поживут вместе.

— Пусть тогда у нас живут. Четыре комнаты. Пусть займут генеральскую. Женину. — «Генеральской» называли комнату Жени, младшего сына, когда того взяли в армию.

— Пусть живут.

И Дима с Алей стали жить у них. Потом Мария Ивановна соскучилась по внуку и вернула его к себе. А потом опять сто раз требовала домработницу. Было найдено компромиссное решение: построить молодым двухкомнатную кооперативную квартиру, Марии же Ивановне, пока Славика не отдадут в ясли, выплачивать ту сумму, которая пошла бы на няню, если не удастся ее найти. Все были довольны. Правда, Валентина Михайловна при каждом удобном случае шпыняла Игоря Львовича: «Полюбуйся на свою эмансипированную сватью…» А Дима категорически заявил родителям, что не хочет ни одной их копейки и все деньги, которые внесли за кооператив, вернет до рубля. Как-никак он взрослый человек, глава семьи. Родители не возражали: ладно, сынок, вернешь! Ах, чего они стоили ей, эти милые ее детки. Женя угодил под указ. В прошлом году не поступил. В этом взяли в армию — за месяц до экзаменов. Попал в автомобильную часть. Службой доволен, им тоже довольны, командир части прислал благодарность. Кончил курсы, водит уже любую машину. Так надо же — климат. Такой зимы, пишет, там, где он служит, не было последние шестьдесят лет. Сорок градусов мороза. А он в детстве перенес ревмокардит. Вчера пришло письмо от него, а сегодня нет. Да и не вчера — позавчера. Ну конечно, у Анюты в голове другое. Другим голова забита. Ариком! Ветрогон! А она только свое: «Мне не надо лучшего. Мне только его надо!»

Лечь бы. Лечь и заснуть.

Чтобы скорее уснуть, стакан горячего сладкого чая. Еще грелку к ногам. Что-то познабливает. Из груды журналов на столике выбрала «Вокруг света». Листаешь — и словно сам бродишь где-то по Африке, сам разговариваешь с дельфинами. И наивно, и увлекает. От всего отключаешься.

— Пить! Мамочка, я хочу пить. Хочу пить! — Это Олечка, соседка из восемнадцатой квартиры. Чудесная девчонка, только избалованная. Один ребенок у родителей. Вот если бы трое или четверо.

И что, если трое? Намного лучше ли?

— Пить! Хочу пить! — топает ножками внизу, под окном, Олечка. Топ-топ-топ — потише, видно, притомилась. — Пить! Пить! Пить!..

— Танечка, можно, дай…

— Валентина Михайловна, я только что давала. Ему же вредно.

— Дай, Танечка…

…Это они вдвоем, возле него ночью, его дочь Таня и она, палатный, а в эту ночь и дежурный врач.

— Пить!

А потом снова начинается рвота. Дикая боль во всем теле. Пантопон уже не действует. Снова он просит пить. Однако на этот раз боль проходит быстрее. Становятся яснее глаза. По осунувшемуся, пожелтевшему лицу разливается покой. Холодный пот выступил на восковой коже лба (Таня вытирает его чистым полотенцем). Наступает отдых после нечеловеческих мук. И ясно уже, кто кого победит… От силы три-четыре дня…

— Валентина Михайловна, посидите возле меня. А ты, Танюша, поспи. Она от меня неделю не отходит уже…

— Таня, правда, приляг. Я посижу. Мы с Сергеем Ивановичем старые вояки. — Хоть на какие-то минуты переключить его, отвлечь от болезни, от этой койки, от палаты…

Палата уже отдельная. Уже… Можно громко разговаривать даже среди ночи. Здесь уже все дозволено.

— И вышли. И выжили. Помните?

— То все было… раньше…

— Не говорите так. А в прошлом году здесь, у нас в больнице, сколько уколов мы тогда вам вкатили. И ничего же…

— В прошлом году, правда.

В прошлом году был радикулит. Детская игра: скрутило — отпустило… А вот сейчас… Три недели, как слег, и — поражено все.

— Знаете, Валентина Михайловна! Я теперь, как только отсюда… если от вас выкарабкаюсь… сразу… всю жизнь по-иному.

— Ну, конечно.

— Поменяю квартиру. Перееду в Ялту.

— Почему в Ялту?

— Море… Солнца много. Хочу больше солнца.

— Будет, Сергей Иванович, все будет — и море, и солнце.

Кто это думает, что врачам все равно? Она знала его давно. Еще с партизанских времен. Жизнелюб. Шутник. Кажется, такому никогда не будет конца. Не может быть…

— И еще люблю… любил… одного человека. Еще с тех пор… с леса… с болота…

— Не надо так, Сергей Иванович, — «любил». Еще будете любить.

— Буду? Вы так думаете… буду? Видимо, нет… — Он покачал головой и вдруг снова стал прислушиваться к себе. Там, где-то внутри, опять этот отвратительный толчок, опять боль… Толчок этот с силой подбросил на постели его изможденное тело. Тысячью ножей полоснул каждую клетку. Все снова. Боль. Рвота. Дичайшая боль. И больше ничего…

— Танечка! Таня!

— Я тут, Валентина Михайловна. — Таня тихонько поднялась с кресла. — Ну, папочка, ну, родненький… Я с тобой. Я тут, — бессвязно повторяла Таня, — я с тобой… Отпей, отпей водички…

— Доченька… Таня… Спасай…

Валентина Михайловна вышла за дежурной сестрой — ввести морфий.

— Пить… Хочу пить! — топала внизу Олечка.

«Хочу пить… Хочу пить… Хочу спать», — мелькало в голове Валентины Михайловны. Усталость и сон боролись недолго, сморили ее.

…По дороге на работу у нее вдруг отлетела деревянная подошва от босоножки. Странно — босоножки были те самые, что когда-то, еще в сорок третьем, она купила в пустом бугурусланском раймаге. Раймаг был совсем пустой. На застекленных прилавках лежали только амбарные замки, пачки иголок и несколько тёрок для картошки. Еще на полках ютились те самые босоножки на деревянной подошве с перекрещивающимися пестренькими лямочками из перкаля.

Иголки и тёрки продавались на «единицы» — талоны от промтоварных карточек. Как ни удивительно, на деревянные босоножки, как и на замки, «единиц» не требовалось. У нее в то время промтоварной карточки не было, и она не решалась спросить босоножки. А потом увидела — покупала какая-то женщина — и осмелилась.

Надо же, чтоб приснились те веселые деревянные босоножки! Через двадцать пять лет… Они снились ей, и она знала, как часто случается во сне, что это сон. И от этого ей было весело. Весело, что хоть и прошло столько лет, хоть давно она замужем, трое взрослых детей, а все равно во сне та же, что и двадцать пять лет назад.