Погоди, а ты-то сама? Пошла этой дорогой, чтобы не думать, не волноваться, побыть в одиночестве.

В стороне от центральной аллеи, в тени склонившейся ивы должна быть скамейка. Можно посидеть. Если только не опередили влюбленные. Кто-кто, а они наперечет знают, где обрести приют, избежать назойливой толчеи, чужих любопытных глаз… «Простите, пожалуйста…» Нет, нет, она не хочет никому мешать. С другой стороны куста, оказывается, «прописалась» еще скамеечка — два дня назад ее не было. Позиция — спиной к центральной аллее и ко всему свету, — что и говорить, выгодная.

Валентина Михайловна встала и пошла дальше.

Вот так оно и бывает: молодое занимай свое место, а старое уступай! Старое… А давно ли, кажется, были и у тебя такие же скамейки в тени, так же сидела спиной ко всему свету…

На небольшой полянке в парке ей попались давние знакомцы — гипсовые мальчик и девочка в пионерских галстуках. Мальчик, старший братишка, читал книжку, девочка, младшая сестренка, прилежно его слушала. Они читали эту книжку еще с тех времен, когда ее собственные дети ходили в детский сад и гуляли здесь, в парке, стайками, вместе с воспитательницами. Эти мальчик и девочка из гипса как были, так и остались примерными детьми. А что сталось с теми смешными пестрыми стайками? Что сталось с ее собственными детьми?

…Пятый этаж еще на добрый старый лад построенного дома. Лифта нет. Приходится утешаться тем, что этаж все-таки пятый, а не шестой. Мог же быть и шестой… У дверей, как обычно, перевела дух и полезла в сумку за ключом. Но замок щелкнул изнутри и дверь отворилась. Анюта была еще дома, но вроде уже и не была: сумка, перчатки, зонтик — все это в руках.

— Салют!

— Ты не на занятиях? — удивилась мать.

— Первые часы у нас философия.

— Ну и что?

— А чего мне там делать?

— Как это?

— У нас никто не ходит. Мы бастуем. Против серости объективной действительности.

— Тоже, философы нашлись! А если из-за этой самой «серости» да из института! Тогда что?

— Мамуля!

— Так и будем дискутировать на пороге?

Она вошла в комнату, дочка тоже вернулась.

— Ну, что еще? — Прислонившись к стене, Валентина Михайловна скинула туфли и искала в полутьме тапочки. Дочь помогла ей снять плащ.

— Арик звонил.

— Это, конечно, событие.

— Будет встречать, проводит из института домой.

— Подвиг!

— И в двадцать четыре ноль-ноль ты сможешь уже прижать к груди свою блудную дочь. Мама, а блудных дочерей знала история или только сынов?

— Не беспокойся, знала. И самое главное — они не перевелись.

— Мамуля, ты же у меня — мамуля! — И чмок где-то за ухом. — Поцелуй и ты! Сюда, сюда! А то помадой вымажешь.

— Отстань. Еле на ногах держусь.

— Что, все твои доходяги?

— Анна!

— Не Анна.

— Для меня — Анна. И еще: мне эта твоя дурость…

— Мамулечка, что, в самом деле очень плохо?

Они сидели на кухне. Валентина Михайловна, чтобы переключиться, успокоиться, заходила прежде всего сюда. «Мой кабинет…» Потом уже шла в комнату.

— Как этот твой… подпольщик?

— Плох. Мой подпольщик плох.

— Он ведь уже старый. Сколько ему?

— Разве это старый? Шестьдесят всего.

— Шестьдесят?! Ну-у…

Мать промолчала.

— А поэт?

— Поэт — ничего. На будущей неделе выпишу.

— Жаль! Он же посвящает тебе стихи.

— Анна!

— Ну, а… персональный пенсионер, который уничтожил мрак и осветил нам солнцем путь в будущее?

— Ты сегодня шальная, Анна… — Мать пыталась, но не могла противиться настроению дочери. Все они, дома, знали о каждом ее больном, знали диагнозы, характеры, даже чудачества. Так уж было заведено — рассказывали друг другу все, что у кого за душой.

— Мамулечка, ну, скажи, скажи: он останется у вас до весны или согласится еще и на все лето? — Дочка знала свою мать не хуже, чем та своих пациентов. Знала, как поднять ее настроение.

— Так не хочет же домой, — постепенно сдавалась Валентина Михайловна.

— Вот где никаких противоречий.

— Шалопутка! — Мать встала, чтобы пойти вымыть руки, переодеться. — От малыша ничего не было? — Она остановилась в дверях ванной.

— Давно не было! — возмутилась дочь. — Вчера же было. Просто противно: как девчонка, каждый день пишет письма… Солдат, называется…

— Ну, ты не писала бы.

— И не подумала бы. О чем бы я стала писать каждый день?

— Ну вот в этом вся ты, какая есть, — сквозь шум и плеск воды отозвалась мать.