– Есть вопросы, которые я больше не задаю. «Почему?» – один из них. И тебе не стоит. Ответ тебе будет неинтересен. Люди лгут и выкручиваются, когда их загоняют в угол и, как правило, правду ты никогда не узнаешь.

– Я поняла… – растерянно смотрю в синие глаза, – когда вы говорили о душевных потерях, вы имели в виду веру в людей, да? В обещания и ответы на вопросы?

– В том числе.

– А я верю.

– Это ненадолго, Лена. Вероятно, степень твоего разочарования ещё не достигла критического предела, когда каждое слово сквозит фальшью, и ты, скорее, примешь ложь, чем убедишь себя в обратном. Так проще и привычнее.

– Я не умею врать.

– Я вижу, – кривая усмешка отражается на лице Островского. – Вижу, как распахиваются твои глаза, когда ты удивлена; вижу неподдельный страх, сковывающий твоё тело; вижу злость, которая отражается бесовскими огоньками в серебристой глубине. Вижу. Даже тогда, когда не смотрю. Даже то, что ты прячешь от посторонних глаз в надежде сохранить лишь для себя.

Константин Сергеевич слишком близко и его колени касаются моих, а синева, будто душу вытягивает из меня, сосредоточив внимание на каждом слове. Становится душно, а желание отстраниться и покинуть коттедж нестерпимо жжёт грудную клетку. Диалог взглядов затягивается, и я осторожно поднимаюсь, выворачиваясь из плена мужской ауры.

– Я пойду. Уже поздно.

Подхожу к двери, нажимаю на ручку, понимая, что дверь заперта. Проворачиваю внутреннюю защёлку, когда чувствую за спиной Парето, а, повернувшись, отхожу к стене. Он упирается руками о стену по бокам от моей головы и склоняется, оказавшись в нескольких сантиметрах от лица.

– Бежишь. Что, так противно?

Мы оба знаем, о чём он спрашивает, но Парето подобен детектору лжи, который мгновенно распознает обман.

– Нет.

Отступает на шаг, расстёгивая сначала запонки, а затем пуговицы на рубашке и стягивает её по плечам, чтобы откинуть в сторону. Вся его грудь испещрена глубокими шрамами, а плечи покрыты множеством мелких, но заметных.

– А так?

Отрицательно мотаю головой, потому что не могу выдавить и слова, шокированная представлением. Неосознанно тяну к нему ладонь, но вовремя вспоминаю, кто передо мной и одёргиваю саму себя, дабы не совершить непоправимую ошибку.

– Потрогай, если хочешь. Если можешь.

И я трогаю. Неровные, грубые шрамы, будто кожу стягивали с силой наспех, рвали края и снова соединяли, оставляя уродливые, тугие рубцы, превратившиеся в нечто ужасное и неприятное. Но то, к чему я прикасаюсь, не вызывает отвращения или желания убрать руку, наоборот – плавно веду по изогнутым рубцам, ощущая кончиками пальцев плотные бугорки, похожие на волны. А когда добираюсь до области сердца, расправляю пальцы, чувствуя, как отдаётся в ладонь каждый тяжёлый удар, а горячая кожа обжигает мою.

Минута, которая переворачивает мой мир и заставляет прочувствовать мужчину, который позволил приблизиться, открывшись, а подняв голову, встречаюсь со взглядом, от которого ноги подкашиваются. То, как он смотрит – с надеждой и тоской, – вызывает желание приблизиться и заключить грозного мужчину в объятия.

И всё же я помню, кто передо мной, поэтому совершаю попытку отстраниться, но Островский делает шаг первым и прижимает внушительным телом к стене. Надсадно дышит, находясь в жалких сантиметрах от моих губ. От него пахнет алкоголем – дорогим, благородным, с ощутимыми нотками лайма. От Ромы всегда несло омерзительным пойлом, вызывающим тошноту.

Секунда, две, три… Бесконечное тиканье в застывших стрелках кажется вечностью, когда Парето прикасается сухими губами к моим, неторопливо завоёвывая территорию. Я на грани обморока от осознания, что он меня целует. Мужские ладони ложатся на талию и ползут по спине, прижимаясь плотнее, и вот уже он действует смелее, заигрывая с моим языком и проникая в рот глубже. Отвечаю, не в силах прервать затягивающее мгновение, позволяю попробовать меня и в то же время нахожусь, словно в бреду. Отрывается от моих губ, позволив сделать полный вдох и паузу, которая так необходима. Его пальцы гуляют по моему лицу, очерчивая скулы, губы и спускаясь по шее к декольте. Мурашки возникают на месте тёплых дорожек, которые оставляют его прикосновения, и превращаются в мелкую дрожь.

Будто Островский застыл в ожидании, но моего разрешения не требуется, а отказ он не потерпит, настояв на своём. А затем понимаю: меня здесь быть не должно, и лишь волей случая я та, что оказалась в этот вечер рядом с ним. Решаю не я – только он.

Бродит пустым взглядом по моему лицу пальцами оглаживая спину, резко наводит фокус, встряхивая головой, и впивается в мои губы. Покусывает и тут же зализывает мягкую кожу, врывается в мой рот, проталкивается языком и отступает, проводя языком по самому краю. Жадно и страстно присваивает, подавляя остатки моей воли, и прижимает вплотную, позволяя почувствовать своё возбуждение.

От мысли, что я могу вызывать желание у Островского, голова идёт кругом, а руки, взметнувшись вверх, оплетают мужскую шею. Зарываюсь пальцами в густые волосы и позволяю себе тонуть в нём, откидывая голову назад и подставляя шею под горячие губы.

Молния платья ползёт вниз, и через секунду кусок ткани падает к моим ногам. Меня берёт в плен смущение: старенькое, застиранное нижнее бельё, давно потерявшее первоначальный цвет, должно его шокировать. На миг отстраняюсь, но Парето подхватывает меня на руки и несёт на кровать, укладывая поперёк. Расталкивает мои бёдра и, вклинившись между ног, нависает сверху. Грубо стягивает мои волосы на затылке и грязно целует, вытворяя у меня во рту экстремальные кульбиты так, что я едва успеваю отвечать. Застёжка бюстгальтера расходится, и Островский оставляет мои губы, чтобы припасть к груди. Посасывает острые вершинки, ощутимо прикусывает и тут же слегка дует, вызывая умопомрачительные ощущения. Каждое касание – разряд, каждый укус – маленькая смерть.