Вызвали врача, привели женщину в чувство. Она бессмысленно улыбалась, не замечая катившихся по щекам слез.

— Сегодня же в Ленинград! Я не могу ждать. — Она посмотрела на мужа и снова обернулась к начальнику: — Извините, но я мать, вы должны понять меня.

Ладо, окончательно растерявшись, поглядывал то на жену, то на начальника, то на меня, не зная, что сказать.

— Никуда ехать не надо. Сегодня девочку привезут из Ленинграда, и если она действительно ваша дочь...

— Сегодня?! — Тамара привстала. Но начальник положил руку ей на плечо, усаживая на место. — В котором часу прилетает самолет из Ленинграда? — Он повернулся ко мне и подмигнул.

Я посмотрел на часы. Было без десяти четыре.

— В семь часов они должны быть здесь, — сказал я.

— Итак, в 7 часов. Думаю, вы узнаете ее, если она ваша дочь... — обратился начальник к Тамаре.

— И она узнает меня, обязательно узнает, пусть хоть сто лет пройдет. — Она взволнованно, дрожащими руками расстегнула ворот платья. С левой стороны на плече темнело родимое пятно, по величине и форме напоминавшее виноградный лист.

— Моя Ия каждый вечер перед сном целовала меня сюда. Она не может забыть этого.

Наша машина стремительно пронеслась по подъему и остановилась возле небольшого дома на улице Чайковского.

Начальник отдела первым выскочил из машины и открыл дверцу, помогая спуститься Римме Берлин. Я подождал, пока выйдет растерянная Ия.

Старшая из женщин уже знала все. Ие ничего не говорили, но, видимо, сердце подсказывало ей, что предстоит что-то необычное.

Парадный подъезд дома, где живут супруги Курхули. Дверь отворила женщина с открытым, приятным лицом. Увидев Ию, она словно онемела и не могла двинуться с места. Потом выглянул какой-то седоусый старик, пригласил в переднюю, взял наши пальто и повесил на вешалку. Он ни на секунду не отводил глаз от Ии, словно загипнотизированный.

Перешагнув порог квартиры, Ия замерла, оглядела потолок, пол, обои на стенах, как будто припоминала и не могла припомнить что-то. Посмотрела на нас: куда, мол, вы меня привели.

Увидев на стене свою детскую фотографию, внимательно вглядывалась в нее несколько минут. На фото была изображена маленькая смеющаяся девочка с букетом полевых цветов в руках.

Ия задумалась. Я понимал, что все окружающее казалось ей знакомым и виденным, но она не могла припомнить, когда видела все это. Так бывает, когда что-нибудь приснится.

Нахмурившись подошла она к креслу, уселась в него, многозначительно глянула на Римму Берлин, которая не отходила от нее ни на шаг.

В комнату осторожно заглянул Ладо, зашел, глядя все время на начальника отдела. Он, казалось, боялся посмотреть на Ию: вдруг это не она, что тогда? В его взгляде застыло выражение ожидания и страха.

Дверь снова отворилась. Показалась Тамара. Она обеими руками сжимала ручку двери, — казалось, если она отпустит ее, то немедленно упадет. Наконец женщина смогла взять себя в руки. Ее широко открытые глаза медленно отыскали среди присутствующих девушку. Ия, как завороженная, поднялась ей навстречу — можно было подумать, что кто-то насильно, против воли тянул ее. На губах матери мелькнула улыбка, потом Тамара воскликнула по-грузински:

— Ия, дочка! Ия? — Она прижимала к себе голову девочки, словно боясь, чтобы кто-нибудь снова не отнял у нее дочь.

— Ия! Дочка! — Девушка медленно и удивленно повторила шепотом два слова. Вырвавшись из объятий Тамары, она подошла к своей детской фотографии, висевшей на стене. Снова внимательно рассмотрела ее, словно пытаясь найти ответ на какой-то мучительный вопрос.

— Ты — дочь моя, Ия, — повторяла Тамара, как будто стараясь уговорить девушку, рассеять ее сомнения. Подойдя к дочери, она расстегнула пуговицу на воротнике платья и обнажила плечо. — Вот смотри! — Слезы хлынули из глаз женщины.

Увидев родимое пятно, похожее на красноватый виноградный лист, Ия облегченно, словно разрешив мучившую ее загадку, вскрикнула:

— Мама, мамочка! — Девушка упала на колени, обняв мать.

Я оглядел собравшихся.

Ладо стоял неподвижно, безуспешно пытаясь сохранить суровое и деловое выражение лица.

Римма Берлин улыбалась счастливо и довольно.

Начальник отдела щурил глаза, но я успел заметить, что они у него подозрительно блестели.

Выдающийся памятник грузинского искусства — икона Саванели висит на старом месте в Сионском соборе, на столбе в северо-восточном притворе.

Редчайший бриллиант — «Королева утренней зари» отныне не прячется пугливо от человеческих глаз в императорских сокровищницах и не блестит грозным светом на эфесах сабель знаменитых военачальников.

Этот драгоценный камень, первый среди первых, будет сотни лет поражать взоры многих поколений. И никогда больше ради него не прольется человеческая кровь.