— Что? — шепотом спросила Кристин.

Девочка не ожидала этого вопроса и не могла, не хотела на него отвечать. Они долго молчали, наконец Кристин, шлепнув ее по голому плечу, сказала неестественно весело:

— Пора купаться. Иди.

— Почему она уступила? Почему? — настаивала Анна-Мария.

— Потому что когда-нибудь тебе все равно придется выбирать. Лучше будет, если ты до этого увидишь других людей, другие страны. И тогда выберешь правильнее, более обдуманно.

Бедная, безрассудная мадемуазель ле Галль. Она могла бы до глубокой старости учить детей в средневековом Геранде, однако выбрала город, в котором ее, правда, не разорвали медведи, но который из всех городов на свете меньше всего годился для благоразумного выбора, ибо в недалеком будущем его должны были стереть с лица земли…

Перед выездом, выслушав множество поучений Ианна, Анна-Мария отправилась в Геранд на могилу матери одна, уже попрощавшись с отцом, который поездку в Польшу, оплаченную богатыми иностранцами, считал интересной, хотя довольно опасной авантюрой.

— Зайти в кабак в чужом порту выпить рюмашку-другую можно всегда и везде. Но жить под одной крышей с чужими людьми, язык и обычаи которых не знаешь? Держись, Анна-Мария, и не давай себя в обиду. Помни об этом!

Девочка подумала, что Жанну, его жену, обижали в ее собственном доме, а он молчал. Жанна позволила себя обмануть, и ее убивали день за днем, час за часом, а он молчал. В конце концов она позволила вынести себя в гробу по крутой лестнице вниз, на кладбище, а Франсуа все молчал. Какое же он имел право вмешиваться в жизнь Анны-Марии? И еще давать ей умные советы?

Она попрощалась с ним вежливо, но холодно, без лишних слов. Но когда Софи, встретив ее внизу, спросила: «Что это ты сегодня такая мрачная?» — Анна-Мария, не задумываясь, полная мстительного отвращения, ответила:

— Потому что я иду на кладбище. К моей маме.

Была середина августа 1930 года, когда широко открытые глаза Анны-Марии впервые увидели городские стены Варшавы. После средневекового Геранда эта Varsovie, столько раз описанная Эльжбетой, широко раскинувшаяся в долине и в то же время многоэтажная, полная шума и гомона, показалась ей прекрасной. Только потом она заметила уродство многих улиц, тесноту дворов, напоминающих глубокие колодцы, а прежде всего отсутствие двух стихий, которые играли такую роль в ее прежней жизни: ветра и шума волн, бьющихся о скалы. Анна-Мария увидела Вислу, и ей пришлось признать, что она шире залива в Пулигане, но августовская жара обнажила в выцветшей воде песчаные мели, и было видно, что часть реки мертва и не годится для судоходства. Над Вислой стояла тишина. Не кричали чайки, белая пена не оставляла пятен даже на том берегу, который омывало быстрое течение, а соседние улочки были сонными, с полуразвалившимися домами и глухими, неопрятными заборами. Одного там было слишком много: пустого места. Анна-Мария упрямо повторяла:

— Но ведь тут должна же быть какая-нибудь набережная. Куда причаливают лодки? Где продают рыбу и омаров?

И очень удивлялась, что здешние баржи не привозят никакой рыбы, а одни только яблоки, да и то не сейчас, в августе, а осенью, и что в хваленой Висле нет ни одного живого омара.

Это ведь не океан. Не Арморик, в конце концов решила она и неожиданно затосковала по острому запаху моря, по лентам коричневых и розовых водорослей, выброшенных на береговой песок, по гранитным скалам, с которых сползали весной на поляны ковры желтых первоцветов, а осенью — фиолетовый вереск. Там каждое окно прикрывали от солнца разноцветные тенты — здесь все было серым, серым, как воды реки, как уличные мостовые. Странное дело: пляжи и тротуары заковали в асфальт, убили зелень, которая, вероятно, когда-то здесь была, раз существовали Уяздовские аллеи, обсаженные деревьями, и многочисленные прекрасные парки.

Лазенки… Впервые в жизни Анна-Мария увидела парк, такой же большой, как море у подножия Геранда. Ее очаровали изумрудные тени под кронами старых деревьев, широкие газоны, по которым никто не бегал, кроме рыжих белок, и пруды — в центре голубые, а по краям зеленые от свисающих над водой ветвей лип. По этим сонным озерам плавали лебеди, а недалеко от берега, там, где терраса ступеньками спускалась к воде, вертелись, толкали друг друга, жадно хватали брошенные крошки хлеба золотистые карпы. Они не были похожи ни на одну из морских рыб, которые рыбаки привозили в Пулиган. Прирученные, как белки, карпы принимали участие в жизни парка вместе со стаей маленьких уток, которые демонстрировали безобидную борьбу за бросаемый им с берега корм.

Анна-Мария влюбилась в буйную зелень этого парка сразу же, с первой минуты. Кристин ле Галль жила в семье Корвинов на улице Хожей, между Маршалковской и Познаньской, и предпочитала ходить на прогулки в расположенный поблизости Помологический сад, между улицами Вспульной, Эмилии Плятер и Новогродской. Там тоже были цветы, тенистые шпалеры и даже фруктовые деревья, сгибающиеся под тяжестью созревающих темно-румяных яблок. Но этот сад, за оградой которого виднелись окружающие его дома, казался Анне-Марии слишком маленьким, тесным и довольно душным. В Варшаве не было ни ветров, несущих запах океана, ни лохматых сосен, ни песчаных дюн и гранитных скал родного побережья, но зато она могла любоваться бархатной зеленью газонов, каких нет в Арморике, стройными деревьями, неискривленными вихрями, и розами, каких никогда еще не видела. Как в самом красивом парке мира — королевских Лазенках.

— Откуда ты знаешь, что он самый красивый? — подтрунивала над ней Эльжбета. — Ты же ведь никогда никуда не ездила? И не видела Версаля?

— Не верю, чтобы на земле могла быть еще такая красота. В Лазенках есть все: и блеск, и красота, и… тайна.

— Тайна?

— Океан можно охватить взглядом. Как с башен Геранда — побережье и скалы. А Лазенки? Там столько разных уголков, прудов, ручейков. Мы должны ходить туда каждый день, как на пляж в Пулигане.

— Но ведь это довольно далеко, Аннет, — пыталась ей объяснить Кристин.

— Как далеко? Ведь я проделала такой большой путь, чтобы быть с вами, в Варшаве. Чтобы познакомиться с ней поближе.

Когда Аннет так горячилась, Кристин знала, что ничто не сломит ее бретонского упрямства. Поэтому они шли пешком сначала по узкой Хожей, потом по парадным Уяздовским аллеям, потом на трамвае доезжали до этого необыкновенного парка, который к тому же был для их молодых ног дорожкой стадиона, ибо нигде не бегалось так быстро, как от железной решетки вниз по широкой аллее парка. Можно было в его тенистых аллеях потеряться и тут же встретиться снова, а потом отдохнуть после сумасшедшего бега на нагретых солнцем скамейках. Этот темный парк стал местом, где Анна-Мария наконец-то почувствовала себя как дома. Она даже начала верить в слова, услышанные когда-то в Геранде: «Жизнь прекрасна». Так оно и есть. Прекрасна! Прекрасна! А радость бывает зеленой.