В обязанность Анны-Марии входило говорить с детьми Корвинов только по-французски, и это был главный аргумент, благодаря которому Эльжбета убедила свою мать. Малышку ле Бон пригласили в Варшаву, чтобы немного уменьшить нагрузку Кристин. Анна-Мария считала, что теперь тетка, как и бабка на ферме, большую часть времени будет проводить на кухне, но оказалось, что в столице Польши найти слуг было гораздо легче, чем в Нанте или Париже, куда в качестве служанок приходилось приглашать девушек из Бретани. В просторной шестикомнатной квартире на Хожей своих воспитанников ждали их бывшая няня, которую дети называли Лео, и совсем молоденькая девушка, нанятая для работы в кухне, она была единственная, кто называл няню «пани Леонтина». Дома все говорили друг с другом по-польски, и скоро оказалось, что знание французского вовсе не так уж обязательно в этой стране, как в Бретани, чтобы чего-то добиться. Монахини учили дочерей «белых» французскому языку, хотя никто не мог сказать, понадобится ли он им потом, чтобы получить какое-нибудь приличное место, если они останутся на своих фермах или в Геранде. Но знание его было необходимым условием, чтобы «сделать карьеру», вот почему только на этом языке проходили занятия в «школах Дьявола», ибо без сатанинской помощи карьеру сделать невозможно. А здесь, в Варшаве? Эти странные люди могли стать в Польше врачами, адвокатами и чиновниками, не зная других языков, но они все упорно изучали различные иностранные языки, а те, кто побогаче, выписывали в свои дома настоящих француженок или немок. Выходит, Кристин ле Галль считалась тут истинной француженкой? Святая Анна Орейская! Что сказал бы на это Ианн, который утверждал, что ни одна порядочная бретонка не должна знать бегло язык республиканцев, как дочери «красных»? Кристин… Действительно ли она закончила лицей, а потом педагогическое училище, без чего могли преподавать только монахини в герандском монастыре, естественно не имея права выдавать своим воспитанницам официальных свидетельств? Анна-Мария очень хотела спросить тетку, какой из несуществующих лицеев она окончила в Геранде? Но потом решила: раз поляки, без всякой необходимости, хотят усложнять себе жизнь, изучая язык «этих французов», не стоит им мешать в этой непонятной игре, а из-за этого у нее могут ухудшиться отношения с Кристин. Ведь именно ей Анна-Мария обязана тем, что вырвалась из мрачного дома деда и теперь живет в прекрасной комнате, где ее обслуживает горничная, обутая и одетая лучше, чем она. Ее собственная одежда оказалась здесь жалкой, непригодной, и ей пришлось согласиться — сжимая кулачки — носить платья, из которых выросла Эльжбета. В этих условиях Анна-Мария перестала задумываться над этими вопросами, начала учиться по-новому держать себя и запоминать язык, при помощи которого она могла объясниться с прислугой. Девочка пыталась понять, что эти люди говорят, и уже через месяц болтала по-польски не хуже, чем младшие дети по-французски. Она не могла только сравниться с Эльжбетой, которая была старше ее на год и изучала в гимназии сразу два иностранных языка. Одновременно два языка? Интересно зачем? Семейство ле Бон знало только один бретонский, настоящие французы в «школах Дьявола» ограничивались знанием их родного языка, и, наверное, сам Бонапарт… Кристин, которую она об этом спросила, не была уверена, знал ли он какой-нибудь другой язык, кроме французского. А ведь даже Ианн, так издевавшийся над Наполеоном за его купание в океане, не отрицал, что тот сделал карьеру, да к тому же не простую: стал императором.

Кроме того, все, о чем рассказывали в Вириаке, оказалось неправдой: зубры не ели людей, к тому же их можно было увидеть только в заповедниках в Беловежской пуще или в зоопарке, в который она здесь попала первый раз в жизни, и еще она впервые проехала на трамвае через странный мост Кербедзя, напоминающий железную клетку. Посредине реки Анна-Мария спросила, находятся ли они уже в зоопарке, за что ее высмеяли, но взрыв общего веселья вовсе не убедил ее, поскольку похожие, тоже закрытые сверху клетки она скоро увидела в саду, который и был зоопарком. Видно, здешним людям самим пришлось пройти через «нечто подобное», чтобы потом лучше понять бешенство львов, тигров и других диких зверей, беспокойно бегающих от одной решетки к другой: туда и обратно, туда и обратно. Только некоторые животные, устав от беготни, лежали в глубине, широко зевая или неприязненно отворачивая головы от посетителей. Анна-Мария вспомнила старых бретонцев, которые с такой же неохотой позволяли смотреть на себя надоедливым туристам, особенно во время работы в ноле, и всегда поворачивались спиной к фотоаппаратам.

И вообще все в Польше было странно. Она не видела никаких медведей на улицах, не знали там и ветров — несмотря на морозы, — сгибающих деревья, и ни у кого не было гноящихся, отмороженных ног. Эльжбета все шире и шире открывала глаза, слушая все эти вопросы, и наконец заявила, что, вероятно, школы для «белых» девочек ничего не стоят, раз там не изучают географию и историю других стран.

— А ты? — отразила удар задетая за живое Анна-Мария. — Разве ты не задавала мне глупых вопросов? Не хотела узнать, сплю ли я в шкафу?

— И узнала, что спишь. Такие уж у вас деревянные резные ложа. И что всю зиму носишь сабо. Однако…

Девочки замолчали, потеряв охоту спорить дальше. Невозможно было скрыть, что теперь им труднее договориться, чем на пляже в Пулигане, где все вместе учились у океана, познавали тайну его отливов, приливов и силу каждой девятой волны. Теперь же они воспринимали многие вещи иначе и спорили чаще, чем раньше.

Эльжбета ходила в гимназию, которая помещалась в современном здании на одной из соседних улиц, но разве говорила бы она с таким блеском в глазах о приближении учебного года, если бы ей пришлось под дождем и порывами ветра тащиться вдоль соляных озер, вытаскивая окоченевшими руками сабо из грязи тропинок и песка дюн, а потом с трудом взбираться навстречу ветру вверх, до рвов и стен Геранда? Приходилось ли ей когда-нибудь сушить теплом своего тела мокрые или обледеневшие на морозе юбки? Мерзла ли она в монастырских кельях, таких же древних, как крепостные стены, опоясывающие город?

Как-то раз, чтобы прервать спор, Эльжбета показала фотографию, присланную с дачи, где все еще находилась ее мать с больным Адамом. Вилла была большая, двухэтажная, похожая на дома в Ла-Боле, в «лесу любви». На террасе лежал обложенный подушками почти взрослый худой мальчик, а над ним наклонилась прекрасная дама, похожая на тех женщин, которых ее бабка презрительно называла «парижанками». Она была похожа на Эльжбету и поверх головы сына смотрела прямо перед собой, будто ее очень интересовало, что скажет она, Анна-Мария, увидев их впервые на фоне дачи?

Упрямая и всегда говорящая правду малышка ле Бон, как называла ее в письмах эта красивая госпожа, сказала только одно:

— Твоя мать тоже «красная»? Она умеет говорить по-французски?

— Побойся бога, Аннет!

— Почему ты на меня кричишь?

— Похоже, ты делаешь вид, что не понимаешь. Конечно, она знает французский, но она совсем не «красная». Ей даже трудно было бы понять, о чем ты говоришь. У нас в доме не говорят о них… Ну, о коммунистах.

— Ты имеешь в виду республиканцев?

— Нет. Впрочем, я не знаю, не знаю. Спроси у мадемуазель ле Галль.

Но Кристин слышала о польских коммунистах столько же, сколько о языках, которыми владел император Наполеон. Она посоветовала племяннице, чтобы та не так часто говорила о том, чего не понимает, и не задавала столько сложных вопросов. Особенно сейчас, когда в город на несколько дней приедет мадам Корвин, чтобы отправить детей в школу.

— Так я познакомлюсь с ней? И с ее сыном?

Но пани Корвин приехала одна, объяснив домашним, что, хотя опасность миновала, Адам еще очень слаб и после скарлатины, которая гораздо опаснее для подростков, чем для малышей, побудет еще какое-то время в Константине.

— Что такое Константин? — спросила подругу Анна-Мария.

— Ведь ты же видела на фотографии. Дачная местность, где находится наша вилла. Вначале мы просто строили дачу. Но сейчас в ней постоянно живет прабабка.

— Значит, она старше моей бабки? Совсем древняя старушка?

Эльжбета засмеялась, неожиданно подняв руки вверх.

— Ох! Если бы буня это слышала! Она моложе твоего деда с бабкой и даже моей мамы! Я скажу, как ты: святая Анна Орейская! Она моложе всех нас. И только она могла бы тебе сказать, кто «красный», а кто «белый». Она необыкновенная и все знает. И не состарится никогда.