— Она мне нравится. Хорошая. Тепла захотелось. У неё есть. Вы расстались. Гордый, я бы даже не дёрнулся, будь это не так.

— Это моя женщина, Кис. Даже если сейчас у нас всё сложно. Она моя! Ты понял?! — завожусь от ревности.

— Понял. Гордый, — он тоже поворачивает ко мне голову, — я тебя не подставлял. Ты мою семью спас. Я тебе пожизненно должен. Но вот доказательств у меня нет. Только моё слово. Ситуация — дерьмо!

Мягко сказано….

Мы докуриваем одновременно. Я топлю в горьком дыме свою злость. Саркис сплёвывает кровь на землю между своих ног.

— Кис, ты сказал, у тебя есть подозрения, кто мог подставить меня в клубе. Озвучивай.

Ярослава

Я перед своим первым свиданием так не волновалась, как сегодня. Уже несколько раз умылась холодной водой, чтобы остудить горящие щёки.

Бабушка обиженно ворчит за то, что сразу не рассказала про беременность. Это отвлекает от всяких дурацких мыслей, заползающих ядовитыми змеями мне в голову. Они жалят сомнениями, тревожат горький осадок, оставшийся от первоначальной боли.

— Да сядь ты уже куда-нибудь! — ругается бабуля. — Брось тряпку. Сейчас сервант мне до дыр протрёшь. А это раритет, между прочим. Вам же потом и останется.

План с уборкой, дабы занять руки, проваливается едва начавшись.

Сажусь во второе кресло рядом с бабушкой. Заламываю пальцы, глядя в экран телевизора и совершенно не усваивая, что там показывают.

— Ба, а ты где так свистеть научилась?

— Пф! С этими мужиками чему только не научишься! Если бы моя мама о таком умении узнала, выпорола бы непременно, — смеётся она. — Дед твой, — улыбка становится грустной, — горячий был по молодости, не хуже Гордея. А я симпатичная тогда была. Мама платья всякие красивые шила, не как у всех. Нравилось ей это дело. Говорила, успокаивает. Так вот парни уж больно были падки на эти платья

— На платья ли? — смеюсь я.

— Ой, — бабуля не перестаёт улыбаться, махнув на меня рукой. — Задирались они часто. Дед твой за мной ухаживал. Несёт цветы, а возле меня Петька Матвеев вьётся, не отцепишься. И что ты думаешь? Цветы в одну сторону, кепки в другую, пыль столбом. Петушиные бои, не иначе! А лезть страшно. Зашибут. У нас сосед был. Хороший мужик. Угрюмый только и молчаливый после войны. Он их и разгонял, пока не надоело. А потом научил меня свистеть. В миг остужало.

— И что? Победителю доставался поцелуй?

— С ума сошла? — бабушка округляет глаза. — По домам гнала, в себя приходить. Дед твой упрямый был. Умоется, переоденется, ещё цветов по округе надерёт и снова ко мне. И знаешь, Ясь, ничего дороже тех ромашек и одуванчиков для меня не было. Молодость… — вздохнув, поднимается из кресла и уходит к окну.

— Скучаешь по дедушке? — встаю у неё за спиной. Обняв, кладу подбородок на плечо.

— Он мне снится часто, — признаётся бабуля. — Такая любовь, девочка, бывает один раз и на всю жизнь. Ты думаешь, мне всяких предложений не делали, когда вдовой стала? А не могу я предать эту любовь. Я рядом с собой кроме него никого не вижу, — она шмыгает носом и едва заметно смахивает непослушную слезинку, скатившуюся по щеке.

— Мне кажется, я тебя понимаю. Давай чаю попьём на балконе? Там такое солнце сегодня! — решаю поднять нам обеим настроение.

Убегаю на кухню. Ставлю чайник.

В дверь звонят, и моё сердечко берёт разгон, взлетая к весеннему небу и падая в живот. Нервно колотится там, рядом с малышом.

Открываю и тону в сладком запахе огромного разноцветного букета. Кусаю губы, чтобы не улыбаться.

— Ты чего не в кровати? — спрашивает родной голос, отзываясь во мне одновременно болью и радостью.

— Я чай хотела сделать, — забираю у Гордея букет.

Стягивая с пяток кроссовки, он поддерживает цветы одной рукой. Тяжёлые.

Откладываем их на обувницу. Смотрим друг на друга. На лице ссадина после вчерашней драки. Взгляд уставший. Тёмные волосы смешно взъерошены после шлема. У меня пальцы покалывает от желания его обнять.

Гордей берёт меня за руку, подносит к тёплым губам и целует каждый пальчик, не переставая смотреть в глаза. Каждое прикосновение как удар тока в позвоночник. Тело наполняется множеством электрических разрядов, покалывающих разные участки кожи.

— Ненавижу тебя, Калужский! — не выдержав, делаю шаг к нему и обнимаю за шею, скользнув ладошкой по открытому участку горячей, успевшей загореть кожи. Вожу подушечками пальцев по коротко стриженному затылку.

Отмерев и выдохнув, Гордей бережно обнимает в ответ. Осторожно, но крепко прижимает к себе, зарываясь носом в волосы. Я чувствую его напряжение. Слышу, как он скрипит зубами, пытаясь справиться с эмоциями.

— Мне всё ещё больно, слышишь? — шепчу ему в ухо. — Мне невыносимо больно!