Шрифт:
Просторы пахли холодноватым теплом июльского вечера.
Дороги длинными нитями, казалось, тянулись из ног к голове и остро проходили сквозь сердце. По обочинам дорог светло-зеленые березы в белых запасках лопотали листвой, как девчата.
Издалека прядью черно-синих волос выглядывал лес. Фуры беженцев уже укрылись в нем. Впереди Проця плелись несколько пеших с узлами.
Оглянулся. Маринця опять сидела на запорошенной придорожной траве. Зарыдала громко, потом враз примолкла.
Бросился, рванул за руку.
Но девочка не вставала. Подошли еще двое чужих. Наверно, беженцы из какого-нибудь села, но каждый быстро прошел мимо, — достаточно было и своих забот.
— Да посмотрите, люди! — кричал Проць. — Что же мне теперь — бросай на дороге пожитки и бери ее?.. Уперлась и ни за что не хочет идти! Оставлю, ей-богу, оставлю! — рванул за руку и пошел. Думал, что это подействует на девочку, ведь не останется же она ночевать на дороге, когда сзади гонится за ними война.
А во ржи шелестел ветер. Оттуда шел свежий вечерний запах поля. Облетали красные маки, гнулась, будто ко сну, трава. Маринця медленно поднялась и пошла назад по дороге.
— Грицю, Грицю!
Нет, она не может оставить его здесь в поле. Расходились дороги, и по всем ехали фуры с беженцами.
А Проць ушел. А когда оглянулся, девочки не было видно.
Расстилали просторы темно-синие полотна, а за западным краем земли совсем скрылась красная точка. Только гребни туч еще краснели зловеще.
Сбросил узел на дорогу и побежал назад.
— Маринця! Маринця!
Похоже, что забежала в рожь до ветра. Минутку подождал, но девочки не было.
— Маринця! — понес ветер слова в рожь и там замолк. Не вернулся.
— Маринця! — только ночь усмехнулась синеватой мглой. Отчаяние блеснуло в глазах.
Да еще ветер шевелил его запыленные волосы.
XIII. В ЛЕСУ
Все притихло на миг. Задержало вздох, будто пораженное предстоящим великим свершением. Стальной просвет бледно задрожал, притих, потом вдруг разлился ясно-розовой струей…
Сосны заговорили, и лес, словно от взрыва, закачался от утреннего гомона птиц, от звонкой лесной тишины, что, казалось, говорила бархатистыми струнами трав, лохматыми верхушками деревьев, тайной лесных далей.
Первый смех восходящего солнца засиял на стволах, задрожал на венчиках гвоздик и рассыпался снопом лучей на верхушках сосен, стоявших вокруг поляны. Одна поляна, словно заплата, выделялась среди пронизанного лучами леса. Ее мягкие пахучие травы были изгрызены скотом, засыпаны соломой и навозом. Здесь беженцы остановились на ночь. Еще стояли возы, но в некоторые уже запрягали лошадей; коровы еще паслись, но их уже отрывали от сладкого завтрака, привязывали к возам.
Еще на поляне были следы костров, светившие среди травы, как черные лысины. Гасли последние огоньки и мигали предательски, как папоротниковый цвет.
— Ну как? — Павло Сметана уже запряг лошадей и спрашивал свою жену, которая только что пришла и влезла на воз.
— Кто знает, как получится. Лежит. Родился мальчик. И надо же было такому статься в дороге.
Говоря это, молодая невестка посмотрела многозначительно на деда, что лежал на возу без движения, с застывшей болью в глазах.
Проць недавно вернулся. Так и не нашел девчонку. Нагоревался, набегался вчера, пока отыскал своих. Еще счастье, что хоть последние отыскались. Как пришел, лицо у него осунулось, словно только что из криминала. Жена рожает, а он сидит, и как будто язык у него отняло. Люди ему то, люди ему се: «Вы, Проць, достаньте какое-нибудь тряпье из узла, чтобы ребенка завернуть, да и жене приготовьте чистую сорочку». А он, словно ничего не видит и не слышит. Сидел, сидел, а потом и говорит: «Пойду в Бузько просить фуру. Чтоб детей посадить». Наверно, уже ушел.
— А где же он достанет эту фуру?
— Да есть по городам люди, которые помогают беженцам. Комитет должен дать…
Павло Сметана поправил воз, посадил двух ребятишек, что прибежали из леса с ягодами — черникой и земляникой, и уже хотел погонять, как жена крикнула:
— Узел Породьков у нас на возу. Надо было бы отнести.
Но Павло чмокнул на лошадей.
— Нет времени возиться. Заберут. И своих хлопот хватит. Вернется с фурой — догонит.
Фуры отъезжали. Это были беженцы из разных сел. Куликовских ехало только четыре фуры. Остальные поехали другими дорогами.
Все жалели Проця, но никто не мог взять его к себе на воз.
Поляна пустела. Вскоре на ней осталась только больная Проциха с четырьмя малыми детьми, солнце, величественно плывшее по небу, сыпля самоцветами в траву, птицы и сосны.
Они стояли стройные, с позолоченными верхушками, пряча в зеленой чаще душистую прохладу.
Проциха лежала на разостланной дерюжке, бледная, с посиневшими губами. Рядом, завернутый в пеленки, лежал новорожденный, в головах сидели остальные дети. Время от времени наклонялись над матерью и говорили: