— Ну и ночь. Однако же гляньте, еще не конец, а только начинается!

Человек щелкнул кнутом и смотрел в темноту.

— Хоть стань и конай под дождем. Куда ехать, ничего не видно! — Голос его звучал все раздраженнее, резче. Темно. Только лес стонал и трещали деревья, будто кости у осужденного во время пытки.

Ганка поясняла:

— Надо было ехать за всеми, так обминули бы лес. Да видите, сюда ближе дорога к ихнему селу. Говорят, что там за селом есть какой-то пункт для беженцев. А оттуда уже всех рассылают по России.

Лошади стали. Воз оседал во что-то мягкое и глубокое.

— Вйо! — но лошади не ехали.

Человек ругался, бил коней, а воз стоял.

— Наверно, трясина. Заехали! — Человек клал быстрые ритмические удары на спины лошадей, кричал, ругал слепую ночь, худых устаревших лошадей, измокших людей. Лошади рванули, и воз двинулся с места… но сразу перевалился набок, и все вскрикнули и попадали в грязь. Вместе с черным свистом ночи будто из глубины земли неслись стоны старухи, крик Ганки: «Дети, дети, где вы?» — и взмокший заляпанный грязью плач Петра, Юльки, Гандзуни и Иванка.

Только когда бледный свет утра задрожал на деревьях, смогли тронуться. Вымазанные в черную грязь волынских лесов, взбирались на воз, складывали мокрые, грязные вещи и ехали дальше.

Завтра полк должен был выступать на позицию. Солдаты чистили ружья, пулеметы и с великой завистью смотрели на спокойное солнце, которое пригоршнями тепла падало на их головы, добиралось до сердца и там будило острую боль.

Не сегодня-завтра они лягут горами искромсанного окровавленного мяса, станут добычей хищников. Время от времени солдаты подходили к ведрам, что стояли возле каждой палатки, набирали в кружку водки и пили.

Маринце страшно было здесь оставаться. А сначала, когда ее привезли, она даже заплакала, да верховой обещал, что отвезет ее на беженский пункт, как только позволит ему офицер отлучиться из лагеря. Где он, где сейчас этот верховой? Ожидая его, Маринця быстро проходила между палатками.

Вот и долина с высокой травой. Маринця присела под дикой грушей. И уже не видно ей ни палаток, ни глаз солдат, не слышно их пьяных голосов. Вокруг трещат кузнечики, поют птицы, а вверху такое голубое красивое небо. Маринця легла, и показалось ей, что она у себя на огороде, а над нею шелестят лапчатые подсолнухи и золотокосая кукуруза.

За долиной начиналось поле. С ветром до ушей Маринци долетал шорох ржи. И вот в эти звуки вплелся мужской голос. В первую минуту Маринця испугалась и притихла, будто сама земля доносила до ее ушей слова:

— Завтра наш полк выходит на передовые позиции. Биться и убивать таких людей, как мы, у которых жены, дети…

«Верховой, верховой!» Теперь уже Маринце не страшно было слышать этот голос.

Маринце вспомнился грустный жолнер Юрко Бочар, который выгреб для нее из карманов свои деньги.

А верховой говорил дальше:

— За что нам такая мука — эта война? Наши дети должны остаться сиротами, жены вдовами. А кто виноват? Цари и фабриканты — это им нужна война.

Голос солдата, полный печали и гнева, дрожал и терялся среди ржи. Не все слова доходили до Маринци, но она теперь хорошо понимала то, что казалось сначала неясным. Война нужна царям, чтобы расширять царства. Но бедным людям она не нужна. Ей припомнилась Ганка, Иванко, у которых забрали отца на войну. Что они получили?.. Будут сиротами.

— Мамо! — Ветер сдувал сухие листья с груши, и время от времени недозрелые, червивые дички падали на землю.

Теперь Маринце хотелось только к маме. Прижаться лицом к ее запаске, пахнущей картошкой, луком и мамой. Или положить свою руку в мамину и слушать, как от мамы переходит в сердце тепло и нежность.

А солдат все говорил и говорил кому-то. Уже опять ветер доносил до Маринци его слова, они разрывали ее сердце одним словом: «Мамо!»

Что ей делать? Подойти сейчас к нему и попросить, чтобы он ее вел поскорее на беженский пункт? Она, как и он, не хочет войны, ей бы только быть с мамой, в своей хате.

Об этом ей хочется закричать сейчас на весь мир. Но Маринця не закричала, а заплакала. Так в слезах и застал ее этот солдат, а когда спросил, почему она плачет, Маринця прошептала:

— Хочу к маме, не хочу войны.

— А кто ее, девочка, хочет?

В тот же день он посадил ее на коня и повез на беженский пункт.

Когда они уже увидели красные костры и возы с будками, он спустил ее осторожно на землю, соскочил и сам с коня, достал несколько рублей и, отдавая ей, ласково проговорил: