— Ну еще одну. Един-ствен-ную, — склонялся низко, заглядывал в глаза и улыбался.

— Единственную! — уже держал ее руку в своей, гладил, подносил к распухшим от вина губам и целовал.

— Гав, гав, гав! — Вулкан в восторге тащил за юбку.

Маринця бежала, хотела вырваться, и это еще больше раззадоривало пса.

— Муся, Муся, что я тебе говорила! Иди, сядь здесь, пусть гости посмотрят на мою дочь. — Попадья придвинула стул и велела Маринце сесть.

Муся. Так звали теперь Маринцю. Это имя ей вовсе не нравилось. Сидела с гостями и смотрела на стол. Ах, сколько здесь еды! Переводила взгляд то на жареного поросенка, что лежал на блюде, обложенный зеленью, то на пирожки и коржики, но ей ничего не хотелось есть.

Отец Василий, проглотив рюмку водки, уже разрезал поросенка надвое. Положил на тарелку себе, своей соседке, налил еще по рюмке, поднялся и, пьяно покачиваясь, сказал:

— За нашего святого государя. За единую Русь с Галицией!

— За наших героев офицеров, за сереньких солдат, которые так любят свою Россию! — воскликнул сладенько директор и чокнулся рюмкой с матушкой.

— А я, я пью за наших сестер милосердия! — сказала матушка и тяжело шлепнулась в свое кресло.

— За сестер? — подмигнул лукаво городской голова и добавил: — А я пью просто за войну. Потому, потому, потому… — Он ударил себя по карману, раскрыл рот, как черное гнилое дупло, шепнул что-то хитро батюшке и опорожнил рюмку.

Если бы он был трезвым, такое сказать побоялся бы.

— Оно конечно, один раз на свете живешь!

Батюшка в ответ только довольно усмехнулся. Потом, взглянув сладенько на панночку, сказал:

— Вы видели мою дочь? Красавица. — Теперь все внимание гостей перешло на Маринцю. Она уже успела выйти из-за стола и сидела в стороне на маленькой табуретке. Давно уже хотела уйти, но матушка говорила, что сегодня надо быть с родителями.

Маринця никогда не думала, что паны пьют и могут быть пьяными. Кто угодно, но не пан-отец. И, глядя на его бороду, по которой текла слюна, смешанная с вином и водкой, Маринця чувствовала тошноту.

— Муся, иди-ка к папе на руки! Пусть гости посмотрят, какая у меня красивая дочка.

Пан-отец уже расставил руки и, покачиваясь на стуле, причмокивал Маринце, как малому дитяти:

— Ну, иди сюда, иди!..

— Ну что же ты? Стесняешься?.. Если папа зовет, надо идти. — Матушке не нравилось, что Маринця не проявляет дочерней нежности.

— Муся, Муся, стыдно не слушаться! Ну иди же! Ты посмотри, как тебя красиво одели, — говорила панна.

Маринця поднялась и подошла к батюшке, а гости опять взялись за вилки, ножи, за рюмки.

Батюшка схватил Маринцю, посадил к себе на колени и обнял. Чужая рука обвилась вокруг ее тела. Батюшка наклонился совсем близко к ее лицу, а из его рта, словно из гнилой ямы, дохнуло водкой, гнилыми зубами и табаком.

У Маринци от этого всего закружилась голова, стало тошно. Батюшка приложил рюмку к ее губам.

— Выпей!

— Пустите!

— Ну, что ты, глупенькая? Вот выпей, тогда пущу. Ну? — И он еще крепче обнял ее и повел рукой по ее грудям.

— Я не хочу! Мне уже матушка давала, и оно нехорошее, горькое. Я хочу на пол.

— Э, глупенькая, это матушка давала, а у меня сладкое. Пей! — Батюшка все распалялся.

Гости, оторвавшись от своих разговоров, настаивали:

— Ну, что же ты боишься?

— Если папа хочет, надо выпить!

— Ишь какая непослушная!

— Ты всегда так будешь слушаться?

Пролив вино на платье, батюшка прижал рюмку к Маринциным губам, и ей пришлось выпить.

— Вот и молодец! А ты, глупенькая… хе-хе!

— Я хочу на землю. Пустите.

— Ну, ну, я тебе покажу баловаться…

Отец Василий еще крепче обнял ее, а потом схватил руками голову и опьянело прижался слюнявыми губами к ее рту.

«Смок, смочище», — ударила мысль, и все завертелось перед ее глазами. Он раскрывал свою пасть.

— Смок! — вскрикнула и потеряла сознание на руках у батюшки.

— Странная девочка… Зачем вы ее взяли?.. Она что-то не в себе! — говорили гости.

Маринцю положили в постель. Никто не знал причины ее крика и обморока. Она лежала несколько дней, выкрикивая какие-то странные непонятные слова. Матушка позвала доктора, она теперь не рада была, что устроила себе лишние хлопоты.

Придя в себя, Маринця попросила Килину найти ее одежду, которую давала ей на сохранение. Переоделась и потихоньку от всех убежала из богатого дома, оставила своих новых родителей.

Вечер голубыми сумерками касается светло-зеленых лугов Черниговщины, и они темнеют. А Киевщина с чубом золотых гор красным блеском играет под вечерним солнцем.

Пароход сопит, пыхтит, и временами плеск воды из-под колес напоминает фырканье разнузданных коней. На пароходе несколько беженских семей. Ганка с детьми расположилась на полу возле машины. Она лежит больная, обложенная с обеих сторон детьми и узлами. Колеса стучат ритмично, стройно, и Ганке кажется, что они выдалбливают боль из ее головы.